— Видишь?
— Не-а, не вижу. Маловато будет, чтобы диагноз поставить и способы лечения определить.
— А что делать?
— Ну-у, приплыли! Что в таких случаях делают? Дрочить надо. Сесть и слегка помастурбировать. Помочь?
— Нет. Я сам. Только ты выйди.
Я прям не могу! Институт благородных девиц какой-то! Вышел из кабинки, а у самого всё торчком и наружу просится. Хотел было уже зайти в соседнюю кабинку и слить, да Мышонок вовремя позвал. „Вот“, — говорит. Так себе… И побольше видали. Но головка действительно упорно не хочет раскрываться полностью. Щас, потерпи, родной! Операцию по устранению фимоза я твердо решил делать ртом. Мои мягкие и совсем не похожие на скальпель губы жадно впились в упрямую головку и, моментально поглотив всё остальное, коснулись основания. Семён вкрикнул. И вовсе не от боли — он обалдел. Вскочил, упрятал свои причиндалы подальше и хотел было убежать. Я одной левой прижал его к стенке, перевернул и посадил на унитаз. „Ну куда ты убегаешь? Совсем, что ли, очумел? Доктора нашел? Больной? Окончательно? Неужто поверил, что я разом избавлю от твоих хуевых проблем? Интересно, а как ты себе это представлял, если видел, что в руках у меня ничего нет? Думал, я шаман какой-нибудь? Мне абсолютно по фигу твои проблемы, я просто хотел у тебя отсосать. Ты явно не в моем вкусе, так что на жопу не рассчитывай. Но ублажить тебя и ублажиться самому посредством не самого плохого в мире рта ужас как хочется!“
Мышонок сидит на толчке и моргает в такт моим словам. Вскоре не самый плохой в мире рот перестает говорить. „Поступай, как знаешь. Ты мне в принципе нравишься, и я в принципе тебя хочу. А сейчас — гудбай, май лав, у меня работы полно. Забот — полон рот“ (это я уже про писанину в классе).
Я со злостью ударил ногой дверь кабинки и выскочил. Вау! Передо мной стоял и преспокойно умывался мой шахматный майор. Само собой, шум воды не лишил его удовольствия слышать весь этот неудавшийся минетный монолог. Но он всё равно умывался, а я стремительно проскочил мимо и понесся в класс.
Вид у меня, наверно, был озабоченный, ибо Мишка, оторвавшись от чертежа, надолго уставился на меня. Решил, что меня выписывают. Так прямо и спросил. Хуже — пососать не дали! А вслух ответил, что ничего особенного не случилось. Потом как-нибудь расскажу, а сейчас я страшно хочу работать.
Рука дрожала. Нестерпимо хотелось кончить. Прямо на стенд, размазав несмываемую тушь порцией живчиков. Мишка мешает. Я ж всё-таки не совсем еще стыд потерял. Да и вряд ли он положительно отнесется к моей попытке вывесить на всеобщее обозрение неродившихся деток. Постепенно прихожу в норму. Буквы выходят из-под пера ровно и спокойно, плавно превращаются в слова, ну а те, в свою очередь, образуют абсолютно глупый текст про новый вид противогазов.
Голова думает. Майор вряд ли предаст услышанное огласке. И не только из-за боязни потерять относительно сильного спарринг-партнера. Добрый он. Да к теме этой относится наверняка спокойно. Лишь бы не приставал! От этих майоров что угодно можно ожидать. То мат объявят, то в рот дадут… Ну, это я опять размечтался… Что с Семёном? Он от меня теперь как черт от ладана шарахаться будет. Сколько секретов своих доверил — а кому? Педику какому-то. Противно ему щас, наверно. Лежит, в потолок смотрит и думает: идти блевать или нет. Если на тот же самый толчок, то вырвет обязательно. А вдруг дрочит, пытаясь сладить с проклятым фимозом, и заодно меня представляет? Всё может быть. Чужая душа — потемки. Особенно такая чистая…
Вечера я немного боялся. Не хотелось встречаться сегодня ни с Мышом, ни с шахматным майором. Но последнего я увидел у входа в отделение. Сердце забилось — хоть под ЭКГ ложись. Он кивнул мне, я подошел. Тирады про пидаров я не услышал. Последовало предложение перепихнуться в шахматишки. Прямо так и сказал, сделав провокационную паузу после слова „перепихнуться“. Коварный какой! Я согласился, несмотря на некоторое замешательство. Зря! Махом спустил восемь партий, „теряя“ позицию ходов через десять. Тяжело всё-таки играть вслепую с человеком, который знает твои маленькие пидовские секреты. Ободранный, как столетняя береза, я отправился спать, дабы поскорее уйти в объятия Морфея, прочь от этого смутного дня.
За завтраком я увидел Его. Он преспокойно лопал бутерброд с маслом, когда я вошел в столовую. Думал, поперхнется. Глазки его шаловливые излучали скорее дружелюбность, нежели блевотность, о которой я предположил вчера (не к столу будь подумано!). Есть мне не хотелось, да и завтрак был так себе. Сел рядом с ним. Подождал, пока дожует, в надежде, что заговорит первым. Наконец, бутерброд полностью исчез в прекрасном маленьком ротике, подгоняемый чаем. „Как спалось?“ — услышал я. „Плохо, конечно, плохо. Никак не мог уснуть“. „Почему?“ „Не знаю. Ты уж, прости, Семён, что я тебе лапшу про исцеление вешал. Мне просто хотелось тебя попробовать. Ты мне жутко нравишься, и я хочу тебя в себе поиметь. А дальше — дело твое. Если не согласишься, я быстро забуду вчерашний день и сегодняшнее утро и никогда больше к этой теме не вернусь. Сегодня я с тобой, как никогда, честен“.
Закончив монолог, я скромно потупил глазки и изобразил раскаяние и томительное ожидание ответа. Ковыряясь в зубах спичкой, он выдал потрясающую фразу, которую я и сейчас нередко произношу в ответ на предложение трахнуться: „У меня никогда такого не было, но я подумаю об этом сегодня до обеда“. Класс! Хочешь — я же вижу, что хочешь! Скорее, ради спортивного интереса. Ну, а там всё будет от меня зависеть. Я уже знаю, что ты скажешь во время обеда, и заранее почищу зубы и другие половые органы.
Обед, как и завтрак, был поганым. Аппетита не было. Зачем есть всякую гадость, если я был почти уверен, что мне приготовлено белковое меню. Семён уплетал второе, когда я подсел к нему.
— Ну, что, Сёмочка, ты меня осеменишь?
— А оно тебе нужно?
— Ну да, видишь — я ничего не ем в ожидании твоего молочка.
— Да? Неужели это лучше?
— А ты сам попробуй.
Тут я замолк, ибо подсел старпёр. „Неужели здесь всё время будут кормить этой гадостью?“ — спросил то ли у нас, то ли у неба гурман из, наверно, еще Первой конной армии. „Увы, другой альтернативы нет“, — улыбнулся я, и под истерический хохот Мыша удалился.
Я ждал его у клумбы, почитывая „На страже Родины“. Читал самозабвенно, иногда даже улавливая смысл. Он придет, обязательно придет! Наверняка он видит меня из окна. Время тянется до оргазма долго. Он не может решиться. А я спокоен. Ничего не теряю, если вдруг он завалится спать. Правда, ничего и не приобретаю. Ну и ладно. Смеюсь над тонкими армейскими шуточками на последней странице газеты. Действительно смешно. Чёрт, где его носит? Через час — тихий час. Тихий час будет щас…
Продолжить бессмертную поэму не удалось. Он появился на лестнице, нервно прикуривая. Смотрит в мою сторону. Я читаю. Подходит. „Ну что, хуй сосать будешь?“ — нарочито громко вопрошает он. „Да что ты! Пойдем, я тебе лучше свой класс покажу“. „А чё я там забыл?“ „Пока ничего. Но скоро забудешь. Я сниму с тебя покров девственности, и он останется лежать у меня в классе“. „А как же твой толстый напарник?“ „Не толстый, а милый. Он всегда дрыхнет после обеда. Идем, нас ждут великие дела“.
Мишка на обед не ходил — нажрался домашних харчей. Запах Его Величества Облома вихрями носился по классу. „Пойдем отсюда“, — буркнул я Мышонку, не сообразив пока, где я его завалю. Мысль пришла при выходе из класса. Конечно, туалет! Между нашим классом и коридором с кабинетами госпитальных боссов располагался грязный и вонючий клозет, куда, впрочем, вершители судеб не ходили. Я, кстати, до сих пор не знаю, где они мочились.