Светофор на той стороне улицы, наконец, загорается зелёным, и я неторопливым шагом иду в никуда.
5
«– Одумайся, Артём! Если ты действительно знаешь, чьих это рук дело – напиши заявление. Я лично за него возьмусь… – дядя Валера не успевает закончить. Его обрывает грубый и демонстративный смех моего брата. Меня пугает этот смех и тон, с которым он говорит затем… Я едва узнаю в нём родного человека:
– Ты идиот, если действительно считаешь, что с помощью закона этим мразям хоть что-то можно сделать!
– Артём, – строгое. – Тише. Леру разбудишь…
Сжимаюсь комочком, будто лишь одно упоминание моего имени может выдать сам факт того, что, на самом деле, я уже давно не сплю. Я слушаю. Внимательно и осторожно. Мне не понятны многие моменты диалога, но зато я понимаю, что речь идёт о родителях, о Лизе и что Артём всё ещё ищет виновных.
Но почему он так резок с дядей Валерой? Он ведь наш друг. Друг нашего отца, нашей семьи. А ещё мне непонятно почему он вдруг не доверяет полиции?
– Пока ты там будешь заполнять свои бумажки и вести расследование, которое, понятно же, растянется на месяцы, а то и годы… – брат делает паузу, после чего голос становится едва слышным: – Они будут продолжать убивать. Будут продолжать калечить чужие жизни. Безнаказанно. Без страха за свои собственные. Не работают законы в этой стране, дядь Валер. Не работают. От этих сволочей можно избавиться только их же методами.
– Не все менты продажные, Артём.
– Да… не все, но и тех достаточно.
Голоса вновь стихают, но ненадолго.
– Ты что, правда, собрался охотиться на них? Или какой у тебя план, Артём? Что ты можешь против них в одиночку? Да они поймают тебя раньше!
– У меня вариантов немного… – эта фраза звучит настолько обречённо, с такой безумной горечью и болью, что на глазах невольно наворачиваются слёзы. Я почти не понимаю что за кошмарные вещи обсуждают два самых близких и самых дорогих из оставшихся мне людей, но будто нутром чувствую – это что-то плохое… Очень плохое.
– Ну тогда о Лерке хотя бы подумай. Ей всего пятнадцать! Если тебя грохнут, она останется сиротой. Такой жизни ты хочешь для сестры?
По телу бегут неприятные мурашки, и страх сковывает горло металлическими цепями. Душит. Ответа нет очень долго. И когда мне кажется, что я его так и не услышу, брат тихо произносит:
– Нет. Не хочу… – и снова пауза. – Но не я это начал, дядь Валер. И по-хорошему её жизнь уже напоминает ад… как и моя».
6
Окрестности окутывает густое тягучее безмолвие вперемешку с далеко не летней прохладой и липкой промозглой сыростью. Там и тут, со всех сторон окружают высокие, будто вековые ели и сосны. А над головой угрюмое клубящееся серыми тучами небо отбрасывает глубокие тени, пряча за своим массивом яркий солнечный свет. Кажется, что его здесь и не бывало вовсе. Никогда.
Здесь не слышно птиц, насекомых или какой-то иной живности. Единственные кто осмеливаются нарушать тишину этого места – люди. Обычные прохожие – безликие, погружённые в свои глубочайшие мысли и, как правило, безмолвные. Здесь не принято много говорить. Разве что только… плакать.
Кладбище, наверное, не самое лучшее место, куда стоит отправляться в ливень, но ничего лучше я придумать не смогла. Повезло, что за время пока добиралась, дождь закончился. Хотя это маленькое обстоятельство едва ли можно назвать везением. Если только с большой натяжкой.
Холодно. Мокрая одежда неприятно липнет к коже, покрытой мурашками. Плотнее запахиваю плащ, обхватываю себя ладонями за плечи, пытаясь унять дрожь. Сжимаю челюсти, чтобы не колотились друг об друга. Лучше не становится, но и уходить в то же время совершенно не хочется. После встречи с Виктором моя комната в коммуналке, должно быть, самое последнее место, где я хотела бы сейчас оказаться. И раз уж меня лишили работы, а та, что её заменила ещё неизвестно, куда в итоге приведёт – могилы родителей и брата показались мне самым гостеприимным местом в целом мире.
Они смотрят на меня с чёрных гранитных плит с искусственными улыбками на серых лицах и странным немым укором в глазах.
Когда-то я и предположить бы не осмелилась, что буду вот так вот стоять среди бесчисленного количества могил и смотреть на надгробия самых близких и самых дорогих мне людей. Что простая обыденность и человеческая теплота могут стать для меня настоящей роскошью. В те далёкие дни всё воспринималось иначе, казалось привычным и, возможно, даже незыблемым, как сама суть мироздания.