«Да, — подумала Ирина, — конечно, это подсознание, которое выползает наружу. Человек расслабляется, теряет над собой контроль, а инстинкты, выходя на поверхность, вызывают у него состояние аффекта и давят на словесные рычаги. Обыкновенное психопатическое явление. Все довольно просто».
— А я говорю: «Да Ирина просто мученица» — а он мне на это такое понес, такое — уж не знаю. Ирина, чем ты ему так досадила. Говорит: «Все были шокированы ее поведением, просто возмущены... Да она направо и налево... Да ты только пойди на кладбище — он столько лет как умер, а памятника все нет, могила осела, одни сгнившие венки».
Большая толстая баба, державшаяся за оградку амвона, вдруг встала на карачки и захрюкала.
Высокий мужчина с начальственным затылком громко зашаркал по полу ногами, как бы исполняя неизвестный танец.
— Ад! Ад! Ад! Ад! — выкрикнула в ужасе полная дама в черном каракуле и закрыла лицо руками.
— Ириночка, хватит в облаках витать! Пора уже и тебе сделать подтяжку: смотри, эти морщины от носа вниз, и на лбу, и под глазами... Не знаю, мне, например, заметно... Да в Париже элементарно — крошечные надрезики возле ушей, и лицо как новенькое!
Старец внимательно посмотрел на бесновавшихся и, пройдя между ними, остановился возле той, с подушкой на голове, которая продолжала кататься по полу.
— Ирина, каждый раз, когда ты мне говоришь подлеца и выгоняешь взашей, ты не сомневаешься в моем возвращенье. Учти — я уйду и не вернусь! Отверни лампу — сидишь у тебя, как на допросе...
— Ну и что! — насмешливо прокричала изможденная и оперлась локтем на выставленное бедро.
— А я, когда вернешься домой, еще больше буду тебя терзать! — завопила Параскева басом.
— Искусство, искусство, — крестился странный подвижник, не переставая улыбаться.
— А я опять к старцу пойду, и он тебя выгонит именем Христовым! — спокойно отвечала Параскева уже по-женски.
— А я говорю: «Да Ирина тысячу себе найдет таких», — а он — что это он так взъелся на тебя, не пойму — говорит: «Да кто ж ее выдержит? Старика со света сжила, сын родной — и тот убежал...»
— «Анну, Марию, Ольгу, Александра, Тимофея, Зою, Тихона, Самсона. Татьяну, Марию, Иоанна, Игнатия, Фрола, Елену, Екатерину, Олега, Нила, Иакова, Тамару, Евдокию...» — читал Таврион.
Старец, накрыв епитрахилью голову валявшейся на полу бабы, прочитал свои заклинания и связал ей полотенцем руки.
— Боюсь! Боюсь! — завыла Параскева басом.
— Ад! Ад! Ад! Ад! — подтвердила дама в каракуле.
— О! — довольно воскликнул юноша, опять раскрутив нитку.
— Ш-ш-ш! — смеялась миловидная девушка.
— Иго-го-го! — закатывался Ваня.
Старец остановился возле Ирининого «садовника» и посмотрел на него. Тот вдруг просительно прижал руки к груди, переломив их в запястьях, и тоненько, жалобно и печально заскулил:
— Вау! Вау! Вау!
Старец накрыл и его и, мельком взглянув на Ирину, вернулся к разложенным книгам.
— Да я же говорю — вам отказано! Что? У нас живые писатели не могут получить, а мы тут вдов будем обеспечивать! Разгар сезона! У нас заявлений больше, чем путевок!
— Только «Отче наш» не читай! — прокатилось по церкви.
— Страшно! — басила Параскева.
— Ну и что? — кривлялась изможденная.
— Ш-ш-ш! — тряслась девушка.
— Так тебе и надо! — назидательно твердила Параскевина женская ипостась.
— Ад! Ад! Ад! Ад! — закрывала лицо дама в каракуле.
— Искусство! Искусство! — соглашался тот, в телогрейке.
— Да и не принимай их больше, Ирина! Они мне как начали на два голоса, перебивая друг друга: «Да она, мол, знаешь что с ним творила! Один раз, — говорят, — на наших глазах, как швырнет чашку об пол, как крикнет: ты старый, выживший из себя ревнивец, маразматик! А он ей ведь и ответить даже уже не мог...»
— Выхожу! Выхожу! Выхожу! — завопил отчаянный голос из бабы с подушкой, и она несколько раз стукнулась головой об пол.
Ирина стояла ни жива ни мертва.
«Да, конечно, — приободряла она себя, — тут все дело в подсознании. Многие художники и писатели черпают оттуда же самые невероятные и вдохновенные образы. Очевидно, это в чем-то схоже с механизмом творчества. У натур талантливых, артистичных это облекается в художественную форму, а у людей примитивных, эмпирических — получается вот такая бессвязная ахинея. Впрочем, это похоже на театр абсурда. Возможно, окажись здесь какие-нибудь интеллектуалы, поэты да и вообще люди с развитой внутренней жизнью, все это выглядело бы, может быть, и весьма артистично. Я даже могу предположить, что здесь можно было бы услышать и кое-какие оригинальные мысли, наблюдать рождение какого-нибудь нового жанра, воочию наблюдать тончайшие движения души, всплывающие на поверхность...»