Прошла еще неделя, прошла и другая...
Жизнь Крюкова протекала бессмысленно, однообразно, как жизнь бездушной машины, на которой печатался "Вестник". Полусонное бодрствование ночью и тревожный, клочками и урывками, сон днем... Ошибки, ошибки, ошибки, значки, черточки, крестики, буквы, слова, механическое бормотание через зубы каких-то фраз... Голова тупеет и тяжелеет, словно наливается свинцом; пред глазами лампа с зеленым абажуром, в ушах грохот машины и шорох шрифта... Запах краски, керосина, сырости и какой-то особенной типографской вони... Во рту неприятный осадок сладкой свинцовой пыли от шрифта... В руке постоянная ручка...
И в голове, и в душе оседает какая-то копоть и носится туман, в котором беспомощно плавают одинокие "хорошие мысли"... Наскоро обед, наскоро чай, кушетка, стол и опять значки, буквы и слова... И так до бесконечности!..
Немного иначе проходили дни праздничные. После праздников газета не выходила, а потому праздники полагались на отдых. Наборщики и другие типографские служащие отдыхали, напиваясь до положения риз. Крюков отсыпался, отлеживался и ходил взад и вперед по комнате до изнурения и отупения. Это хождение осталось у Крюкова, как наследие его "одиноких дней": в свободное от корректорских обязанностей время он, как пушкинский ученый кот, ходил по комнате кругом...
-- Будет вам ходить-то! Обещание что ли дали? -- скажет, бывало, хозяйка, слушая бесконечное глухое топанье постояльца: -- И как только ноги у вас не откажутся?..
Попытки почитать книгу в эти свободные дни Крюковым делались очень часто, но в мозгу так было мутно от изнурения, в глазах так туманилось, что книга бросалась... Идти было некуда, -- не было знакомых.
От секретаря и редактора Крюков сторонился: они ему не нравились. Единственная родственная и симпатичная Крюкову душа -- "бывший студент" Воронин, редко бывал трезв, и все старания Крюкова остановить его от пьянства оставались втуне. Крюков большую часть свободного времени проводил на кушетке, отдаваясь воспоминаниям или спячке... Однажды, в праздничный день, к нему явился Воронин, больной, худой, с трясущимися руками, и умолял со слезами на глазах дать ему в последний раз тридцать копеек.
-- Я, Воронин, куплю вам водки... Останьтесь у меня и пейте!.. Но знайте, что больше купленной порции вы не получите... Я вас не выпущу из комнаты, пока вы совершенно не отрезвеете... Пора, голубчик, очнуться!..
-- Да я рад бы, Дмитрий Павлович, да сил нет!.. Ну... голубчик!.. Вы понимаете меня?.. Больной я человек... -- со слезами на глазах ответил Воронин.
На предложенное условие он согласился и целых два дня прожил у Крюкова. Как раз выпало два праздника подряд, газета не выходила, и Крюков любовно валандался с больным и несчастным человеком... На второй день Воронин был уже совершенно трезв и ужасно стеснялся и краснел, как девушка, рассказывая Крюкову свое прошлое...
Рассказ этот был очень краток, а история Воронина -- одна из самых обыкновенных.
В конце восьмидесятых годов, в одну из эпидемий студенческих беспорядков, Воронин вылетел из университета "по первой категории", т. е. навсегда утратил право окончить свое образование; вместе с этим изгнанием возник какой-то процесс, длинный, спутанный и туманный, в котором Воронин был сперва только свидетелем, а потом вдруг попал в обвиняемые... Тянулся этот процесс долго, но ничем не кончился... Воронина вместе с другими освободили и только отдали под опеку полиции. И с тех пор началась каторга.
Воронин женился очень рано, так что ко времени преждевременного окончания курса имел уже на руках жену, больную, чахоточную и хрупкую, и двухгодовалого ребенка. Началось искание "мест", так как всем хотелось ежедневно кушать. Никаких мест, однако для Воронина не оказывалось... Кроме колких оскорблений молодого самолюбия, унижений и подозрительных взглядов и выпроваживаний из передней под присмотром высланной прислуги, эти поиски ничего не давали...
-- Как бы не стащили там шубу... -- явственно расслышал однажды Воронин мелодичный женский голос из гостиной, торопливо настукивая калоши на ноги после неудачного просительства в доме либерального присяжного поверенного.
Однажды дело совсем было сладилось: Воронин поступил конторщиком в одну из коммерческих контор, но на третий же день пришлось оставить "место". Хозяин конторы, отъевшийся русский буржуй, по заведенному раз навсегда обычаю, обращался со всеми служащими, как с лакеями или крепостными.
-- Эх, дурень! А еще ученый... А ты в другой раз будь поумнее! -- заметил он Воронину при первом его промахе по службе.
Воронин вспылил, попросил без "фамильярностей".
-- Вишь, вельможа какая! Много вас шляется нынче... Не хошь, так повертывай лыжи-то, а мне не грубиянь, -- ответил хозяин.