-- И себя показать?
-- Неинтересен, Варвара Петровна!..
Крюков покраснел.
Но кто был заклятым врагом этого торжества, так это мать Порецкого -- Татьяна Игнатьевна, женщина пожилая, рыхлая и прямая до грубости в своих симпатиях и антипатиях. Как раз в этот день она была именинницею и проклинала это совпадение самым энергичным образом... Где бы встать, сходить к ранней обедне, попить чайку, состряпать пирожок с осетринкой и, хотя в день своего ангела, отдохнуть от хозяйственных забот и от крика и писка надоедающих бабушке ребятишек, -- приходилось два дня подряд метаться, как в жару, разрываться между кухней и детской, бегать, сломя голову, по лавкам и магазинам, волноваться, иногда даже плакать...
Одним словом -- ад, настоящий ад или, по крайней мере, каторга...
Поэтому Татьяна Игнатьевна дня за два до своих именин начинала уже -- как выражался доктор, ее сын -- "сатанеть": ворчала, кричала и шлепала ребятишек, чертыхалась и била посуду.
-- Достанется мне это торжество, прости Господи!..
И непременно у нас. Им что? Придут, нажрутся, напьются, да и уйдут... А ты тут майся! И отдохнуть нельзя... -- говорила она в пространство, со злостью, еще накануне празднества.
-- Обычай, Татьяна Игнатьевна... Ничего не поделаешь, -- тихо возразил сидевший в углу Крюков. -- Традиция!..
-- Хм... Обычай!.. Вы думаете, что они, как добрые люди, соберутся, поедят, выпьют, поиграют в карты да и по домам разойдутся? Держи карман! Начнут языки чесать -- речи свои бестолковые говорить, орать начнут, подкидывать друг друга, а потом...
Татьяна Игнатьевна махнула рукой и, понизив тон, продолжала:
-- Потом стыдно смотреть будет... Налакаются, -- прямо уходи вон! В прошлом году двое молодцов так и свалились в гостиной... Диван испортили... Двадцать целковеньких пришлось за одну обивку отдать... Хм!..
-- Будет вам, мамаша, -- недовольно заметил Порецкий...
-- Мамаша, мамаша... Намаялась с вами мамаша-то, хлебнула горя. Если бы не мамаша, так ты, пожалуй, тоже всю бы жизнь свою в Сибири пробыл... Вот что! Кто за тебя хлопотал, пороги обивал да прощенье вымаливал? Ах вы, неблагодарные!.. Ни стыда в вас, ни совести. Уж если мать не жалко, так хоть бы жену-то пожалел!.. Да разве можно в таком положении...
Порецкий состроил гримасу, махнул рукой и ушел к себе в кабинет.
-- Дмитрий Павлыч! Иди, брат, сюда! -- крикнул он издали.
-- Небойсь, Дмитрий Павлыч сумел бы ценить мать свою, если бы она его теперь на ноги поставила... -- проворчала Татьяна Игнатьевна.
Крюков шевельнулся в кресле, кашлянул и поправил галстух. Этот комплимент неприятно кольнул его самолюбие и заставил покраснеть...
-- Пора в типографию... -- произнес он и встал.
-- Сидите! Куда вы? В кабинет, что ли? К нему?
-- Нет... В типографию надо идти... На всю ночь, до утра...
-- Ходил бы вот этак же в какую-нибудь типографию на всю ночь, если бы не мать, а то и еще хуже, в роде Воронина... -- еще раз проворчала по адресу отсутствующего сына Татьяна Игнатьевна и с жалостью посмотрела на Крюкова.
-- Так-то, батюшка! Наглупим в молодости, а потом и маемся всю жизнь. До свиданья, голубчик!
-- А кто такой этот Воронин? -- спросил Крюков, желая узнать, не об известном ли ему Воронине идет речь.
-- Есть тут один стрикулист. Тоже студентом был... В прошлом году затесался незвано-непрошено на это самое торжество и такого скандалу наделал, что за полицией пришлось посылать... Пропойца.
-- Дмитрий! Ты уходишь? -- спросил доктор, отворяя дверь кабинета, когда Крюков шел в переднюю
-- Иду... Мне пора... Скоро восемь.
-- Приходи завтра.
-- Может быть... Разве из типографии, если не будет поздно...
-- Какое там поздно! Завтра начнется, а послезавтра кончится... Приходи!.. Посмотришь публику...
-- Ладно, постараюсь... Прощай!
-- Будь здоров, голубчик!.. Да... я сейчас еду; быть может, по пути, подвезу тебя?.. Ах, нет!.. Нам, впрочем, в разные стороны. Тебе направо, а мне налево... Груша! Груша! Где же вы?..
Явилась горничная.
-- Подайте же пальто! Неужели вам каждый раз говорить?
-- Да они не даются, -- недовольно сказала Груша.
-- Я сам, сам... Не надо!
Но Груша, раздраженная несправедливым выговором барина, схватила за один свободный еще рукав пальто Крюкова и натянула его со злостью на гостя.
-- Ты, оказывается, знаешь Воронина? -- спросил Крюков, стоя в пальто и шляпе в передней.
-- Знаю. А что?
-- Вот несчастный человек! Мне его страшно жаль.
-- Спился... Я уж с ним возился, братец, да бросил: два раза одевал его и обувал, пробовал ввести его в трезвое общество и никаких толков не вышло... Продержится неделю, много другую, и опять та же история, опять гол, как сокол, и является клянчить тридцать копеек...
-- Такой симпатичный парень... -- задумчиво произнес Крюков, берясь за скобу двери. -- Ужасно жаль!..