– Сейчас уже не страшно об этом говорить, даже почти забавно, но тогда я проклинал те силы, что не дали мне погибнуть в той аварии. Я перестал жить, я умер, жаль, что и не физически тоже...
– Нет, вы не умерли, поверьте мне, уж я-то знаю, что это такое. – Улыбнулась красавица, поправляя волосы. Ее отвратительный, неумело зашитый, шрам, бороздивший идеальную кожу, вновь показался на тонкой шее.
Официантка с заказом подошла как раз вовремя, и я получил благовидную возможность отвернуться от Виты. Чтобы разорвать затянувшуюся паузу, я ухватил небольшой бокал на короткой ножке, со скругленными стенками и чуть зауженным горлышком, трясущейся рукой, пытаясь поднять, его не расплескав темно-золотистый напиток. Чуть приподняв бокал над столом, я погрузился взглядом в насыщенный густой оттенок янтаря. Все-таки виски, всегда было моей слабостью.
– За что пьем? – Безразлично спросил я, наслаждаясь игрой цвета.
– За вашу карьеру.
Я чуть не подавился, от накатившего приступа смеха:
– Ну, что ж... – И мы, смотря друг другу прямо в глаза, осушили бокалы.
Меня словно обожгло, я непроизвольно дернул рукой, слишком крепко сжав кисть. Хруст стекла – осколки бокала, глубоко процарапав кожу, звонким дождем полетели на стол.
– Ну, и где тут прейскурант на посуду? – пряча улыбку, Вита, с излишним усердием, принялась листать меню.
– Говорят на счастье, но только я в это не верю. – Я сжал в руке стопку бумажных салфеток, пытаясь остановить кровь.
– И давно ты перестал верить? – неожиданно серьезно спросила женщина.
– Знаешь, после аварии я еще пытался жить. Верил во что-то, надеялся. Но когда уходит надежда, остается только отчаяние. А после него уже ничего нет. Пустота... Мой агент, бывший агент, – поправился я, – Феликс, предложил мне написать критическую статью по поводу выставки одного молодого художника. Я помню, как пришел в галерею, помню, как увидел эти бездарные работы... – Сердце сжалось, и давно забытая боль и ненависть снова наполнили его. – Он писал ужасно! Картины по большей части не имели сюжета, никакой динамики. – Я говорил все громче и громче, поддаваясь внезапному порыву эмоций. – Он разные по текстуре и форме предметы писал одними и теми же цветами. Ни в одной работе объем не был достаточно выражен. Все внимание уделено заднему плану. С чего, спрашивается, эту бездарность называли перспективным художником?! Да я еще в школе писал в несколько раз лучше!...
– Вы просто завидуете. – Спокойно констатировала Вита.
– Я? Завидую? Этой бездарности? Да, лучше вообще не писать, чем писать как он! – Я перевел дыхание, пытаясь подобрать, еще более убедительные доводы.
– Но ведь ты не стал бы писать как он...
– Нет, разумеется! Ведь это так просто! Нужно только взять нужную краску и положить ее в нужное место.
– Но порой неизвестно, что именно нужно, разве не так?
– Но я-то это вижу. Просто вижу. И цвета... я часто думаю о том, как бы составить тот или иной цвет, например, цвет виски. Я бы начал набирать с белого, я всегда начинаю с него, добавил бы терракотовый, зеленый, чуточку лимонного... – Я закрыл глаза, и в памяти всплыли давно забытые образы. Я представил, как я набираю цвет, как перепачканными в краске пальцами, я осторожно беру кисточку в руку...
– А смысл? Ты же не можешь больше этим заниматься. – С неожиданной жестокой прямолинейностью отчеканила Виталина.
– Смысла нет. – Я резко открыл глаза, сброшенный из мира грез на землю. Стало противно, стало жутко. И холодящее сердце чувство, когда так боишься и одновременно так желаешь умереть, осело на дне души. Уже ничего не хочется, мне уже ничего не нужно.
– А на что ты готов, ради того, что бы все вернуть?
-Мне нечего терять, я потерял уже все, что мог. Так что... – Я полубезумно усмехнулся ее вопросу, разведя рукой.
– И все-таки? – Она пытливо посмотрела на меня.
Я прокрутил события последних трех часов. Вспоминая, как странно началось наше знакомство с Виталиной, как легко ей удалось вывести меня на откровенность. Мне же о ней до сих пор не известно ничего, кроме имени.