Ага, прямо сейчас отключу эту основную функцию. Вслух, экономя кислород, Фар ничего не сказал, но, задержав дыхание, полез вверх по лестнице к нужной ячейке. Там оказались дюжины свитков, гораздо больше, чем он мог унести.
— Которые из них? — спросил он у Имоджен.
— Элиот говорит, верхние шесть.
— Шесть? — Свитки выглядели совсем не маленькими; в конце концов, они содержали историю мира. Фар не знал, как спуститься с ними по лестнице, и вовсе не представлял, как дотащит их до «Инвиктуса».
Ладно, что-нибудь придумает. Должен придумать. Фар начал выхватывать свитки по одному и бросать их вниз, на пол. Потрепанная добыча лучше никакой.
— Ой! Ай! Ах! Ох! — Его кузина сопровождала вскриками падение каждого манускрипта. — Осторожнее!
С шестым свитком под мышкой Фар спрыгнул с лестницы и принялся собирать остальные. Ползая по полу на локтях и коленях, хватая свитки, он снова мысленно благодарил римлян за их уважительное отношение к нижнему белью.
— Hic tu non sis.
Тебя здесь быть не должно.
Фар замер. Не из-за слов — он говорил по-латыни и не нуждался в переводчике, — но из-за голоса, который их произнес. В воздухе уже колыхалась туманная пелена, свет потускнел, все таяло в непроглядном сумраке словно во сне. Единственной материальной фигурой казалась женщина, стоявшая в конце ряда полок. Греческий хитон сиял белизной, и Фар знал, что не спит, хотя возможно, мозг отравлен дымом. Столько лет он представлял этот миг, ждал его, искал… И время, и место — все было не то и не так, но она стояла перед ним.
Его мать.
27
РАЗРЫВ КУБИКОВ РУБИКА
Оказывается, бдительность — всего лишь кодовое слово для «скуки».
Сидя на своем месте, Грэм в который раз просматривал цифровые показатели места высадки. С математикой и вселенским порядком все было нормально. Он и сам не знал, зачем снова и снова смотрит на экран, что боится там увидеть. С момента высадки не случилось ничего, внушающего тревогу. Или он так думал… Разум инженера пытался откалибровать странные сбои в работе памяти.
Он уже сожалел, что обещал поставить «Тетрис» на паузу. Нет игры — значит, сиди сиднем. Ничегонеделание толкало мозг к размышлениям, к анализу вещей, которые лучше бы оставить в покое.
1,2191 метра: расстояние от него до кресла Имоджен. Раньше Грэм его не измерял. Незачем было. Имоджен — его друг с того самого дня, когда их познакомил Фар. Четыре месяца назад во времени Центрального и год назад по их биологическому времени. Грэма тогда пригласили на квартиру Маккарти отметить семнадцатый день нерождения Фара. В тот вечер Имоджен сделала волосы ярко-желтыми, но Грэма поразил прежде всего ее смех. Легкий и заразительный. И то, как часто кузина Фара смеялась… Все вокруг нее становилось ярче.
Такая девушка не могла не понравиться.
Но понравилась ли ему Имоджен?
Говоря по правде, Грэм размышлял о ней в амурном смысле, причем с нарастающей частотой. В тесном пространстве трудно не привязаться друг к другу. 1,2191 метра его вполне устраивали. Они делились всем: шутками, переживаниями за Фара, мороженым по случаю новых рекордов на «Тетрисе». Каждые двадцать четыре часа цвет волос Имоджен менялся; это работало с постоянством заводного механизма, как повторяющийся цикл, который можно предсказать.
При всей любви к устоявшимся образцам и предсказуемым действиям Грэм оказался негодным танцором. Он мог исполнить простейший вальс, даже изобразить в случае крайней необходимости нечто вроде фокстрота. Необходимость исполнить бальный танец возникала не так уж часто. Клубные пляски представляли собой отдельный вид пытки — никаких правил, просто плыви по течению. И во Дворце Цезарей он вышел на танцпол только потому, что Имоджен позвала. За пять безумных танцев ему шпильками отдавили пальцы на обеих ногах, и он ускользнул назад, к кабинке, надеясь, что Имоджен не заметит. Он ошибся. Его взяли на буксир за талию, приволокли обратно, и он оказался гораздо ближе, чем 1,2191 метра. Из-за сочетания алкоголя с ядерно-зелеными волосами блестящие глаза Имоджен сияли еще сильнее.
— Не уходи, — сказала она Грэму. — Я хочу танцевать только с тобой.
И он остался. Не для того, чтобы танцевать, а из-за нее.
Грэм старался не обольщаться ее заявлением. Люди говорят много разной чепухи в нетрезвом состоянии — голую правду, наглую ложь, часто поутру жалея об этом. Имоджен явно сожалела о сказанном. Она весь день избегала Грэма, выскальзывала из отсека, когда он входил, отводила взгляд. Неужели он танцевал так отвратительно?