Он промолчал, уставившись на меня ужасными глазами. Я провела ножом по его телу во второй раз, но надавила сильнее, чтобы разрезать рубашку и обнажить полупрозрачную кожу. Я дернула запястьем, и из пореза длиной в дюйм хлынула темная кровь. — Поэтому тщательно обдумай свой ответ на этот вопрос, потому что если мне это не понравится, я посмотрю, есть ли у тебя почки в том же месте, что и у людей. Понимаешь?
Он кивнул.
— Почему ты пытался изнасиловать меня? — спросила я и почувствовала, как Вайят дернулся. Он все еще сидел позади меня. Фин стоял позади трикстера. Все внимание было приковано к допрашиваемому.
— Для удовольствия.
Я провела лезвием по бледной коже, и снова потекла кровь, а трикстер завыл. Снова где-то разбилось стекло. Мои ноги начали дрожать, но я твердо держала нож. — Какое удовольствие может получить такой отброс без члена, как ты?
Его блевотно-желтые глаза округлились, когда я уставилась на него. Мягкий толчок в моем сознании испугал меня, как будто крошечная рука постучала по внутренней части моего черепа. Его глаза на мгновение вспыхнули черно-красным, а потом снова изменились. Я моргнула, увидев перед собой глаза гоблина.
— Удовольствие от хаоса, — сказал он. — Наслаждение в хаосе. Возможность представилась сама собой, я вынужден ею воспользоваться. Это во мне.
— Фин, ты можешь перевести это для меня?
— Пука создает хаос, подшучивает над другими и манипулирует ими — это в его природе. Он такой есть и в этом находит удовольствие. Ему было недостаточно просто выдать себя за Трумэна, когда он украл твою кровь, — ледяным голосом объяснил Фин. — Он хотел пойти дальше.
Дрожь пробежала по спине, и я вспомнила о своей предыдущей угрозе поискать у него почки.
— Желание причинять вред и устраивать розыгрыши заложено в нем, — продолжил Фин. — Точно так же, как гремлины воруют, а гоблины жаждут опустошения, он почувствовал возможность и должен был ею воспользоваться.
Я бросила на Фина испепеляющий взгляд, не в настроении слушать один из его уроков гражданского права. — Мне не нужны оправдания, Фин. И мне точно не нужно, чтобы ты защищал его. Он сам сделал выбор.
— Я в этом сомневаюсь.
Во мне вспыхнуло разочарование. Я встала, уперев левую руку в бедро, отодвинув нож, чтобы не порезаться. — То есть ты хочешь сказать, что кроме того, что выдавал себя за Вайята, чтобы усыпить меня и извлечь мой костный мозг, он увидел возможность использовать свой несуществующий член, потому что он такой, какой есть? У него не было абсолютно никакого выбора в этом вопросе? Ему пришлось напасть на меня с лицом Вайята, чтобы получить удовольствие, мороча мне голову? Ему пришлось?
Он не дрогнул от моего гнева или сарказма. — Это был инстинкт.
— Да? — Я покраснела от злости. — А мой инстинкт — убить кусок дерьма, чтобы он не мог бегать вокруг и устраивать свои розыгрыши над кем-либо еще. А как же твоя фраза «он пытался изнасиловать тебя и за это заслуживает смерти»? Ты берешь свои слова обратно?
Он склонил голову набок с таким видом, который появлялся только тогда, когда действительно был расстроен. А я часто расстраивала его. — Я не отказываюсь от своих слов, Эвангелина. И мои чувства по этому поводу не изменились. Если бы поверил, что он пытался изнасиловать тебя из расчетливой злобы, я бы свернул ему шею за тебя.
— Но ты не веришь в этот мотив.
— Нет. Теперь, когда понимаю, кто он такой, я больше в это не верю. Однако он не мой пленник, и не мне его наказывать. Он твой.
От раздражения я сжала руки в кулаки. Раскаленные добела иглы вонзились в мое правое запястье. Спотыкаясь, я отошла от всех, снова заливаясь слезами, пытаясь расслабить кулак, чтобы уменьшить боль. Какая я глупая. Я бросила нож на столик ручной работы и прижала забинтованное запястье к груди.
— Эли? — позвал Вайят.
— Я в порядке, — огрызнулась я резче, чем намеревалась.
Я повернулась к Фину, не зная, что делать. С тех пор как впервые встретила его, он взял за правило бросать вызов всем моим принципам и укоренившимся в процессе обучения представлениям о Падших. Мои предрассудки долгое время помогали мне выжить и делать свою работу, которая защищала хороших людей. Падшие были плохими, поэтому, если они переступали черту, то умирали. Ни тюрьмы, ни исправления, ни покаяния — только смерть.