— Ничего не понимаю, — повторила она несколько раз. — Скоро поймешь. Вот мы и на месте, — сказал отец. Они остановились перед закрытой дверью большой каюты. Отец постучал телеграфным кодом: три раза и потом еще два… Дверь открылась, а свет в каюте потух, в темноте перешептывались голоса,
— Входи, сынок, — сказал отец.
— Там темно.
— Возьми меня за руку. Пойдем, мама.
Они перешагнули через порог, дверь закрылась, в каюте стояла полная темнота. А прямо перед ними шясно вырисовывался огромный стеклянный «глаз», иллюминатор, окно четырех футов в высоту и шести футов в ширину, через него можно было выглянуть в космос.
Мальчик затаил дыхание. У него за спиной отец и мать тоже притихли изумленно, и в этот момент несколько голосов запели в темноте.
— С Новым годом, сынок, — сказал отец.
Голоса в темноте пели рождественский гимн, древний, незабываемый; мальчик двинулся осторожно вперед, пока не прижался лицом к холодному стеклу иллюминатора. Он долго стоял у окна и смотрел в открытый космос, просто смотрел в бездонную ночь, где пылали свечи, десять миллиардов, миллиард миллиарда белых, прекрасных, пылающих свечей.
Роджер ЖЕЛЯЗНЫ
АУТО-ДА-ФЕ
Помню, как сейчас: жаркое солнце на Плаза де Аутос, крики торговцев прохладительными напитками, ярусы, наполненные людьми напротив меня, на освещенной стороне арены; солнечные очки — как впадины на лицах.
Помню, как сейчас, краски — алые, голубые, желтые; и запахи; среди них — неизменный острый запах бензиновых паров.
Помню, как сейчас, тот день — день с солнцем, стоящим в созвездии Овна, сверкающим в расцвете года.
Вспоминаю семенящую походку качалыциков — они шли, откинув назад головы, взмахивая руками, ослепительные зубы сверкали между смеющимися губами; расшитые лоскуты, похожие на цветастые хвосты, торчали из задних карманов их комбинезонов. И трубы — я вспоминаю рев труб из репродукторов, нарастающий и смолкающий, нарастающий и смолкающий — и, наконец, одну ослепительную ноту, потрясшую слух и сердце безграничной мощью, великим пафосом.
Затем — молчание.
Я вижу это сегодня точно так же, как тогда… Он вышел на арену, и взвившийся над трибунами крик потряй голубое небо над белыми мраморными колоннами.
— Виват! Машидор! Виват! Машидор!
Я вспоминаю его лицо — темное, печальное и мудрое.
Его нос и подбородок были длинными, его смех был подобен вою ветра; его движения походили на музыку терамина и барабана. Комбинезон — шелковый, голубой — прошит золотой ниткой и украшен черной тесьмой.
Жакет покрыт бусинами, а на груди, плечах и спине сверкали блестящие пластины.
Его губы скривились в усмешке человека, познавшего славу и владеющего мощью, которая приносит эту славу.
Он посмотрел вокруг, не защищая глаз от солнца.
Он был выше солнца. Он — Маноло Стиллете Дос Мюэртос, сильнейший машидор, какого когда-либо видел мир — в черных сапогах, с поршнями в икрах, с пальцами микрометрической точности, с ореолом ИЗ черных локонов вокруг головы и ангелом смерти в правой руке. Машидор в центре испещренного пятнами смазки круга истины.
Он взмахнул рукой — и крик усилился.
— Маколо! Маноло! Дос Мюэртос! Дос Мюэртос!
Он выбрал зтот день, чтобы вернуться после двух лет отсутствия на арене — день его смерти и ухода, юбилейная дата. Этот день — потому что в его венах струились бензин и спирт, а его сердце было хорошо отлаженным насосом, звенящим от желания и смелости.
Он дважды умирал на арене, и дважды врачи воскрешали его. После второй смерти он ушел на покой, и кое-кто говорил, что ушел он оттого, что узнал страх.
Но этого не могло быть.
Он снова взмахнул рукой, и вновь его имя волной прокатилось вокруг.
Трубы прозвучали еще раз: три протяжных ноты, И — тишина. Качалыцнк в красном и желтом подал накидку и забрал жакет.
Подкладка из оловянной фольги блеснула на солнце, когда Дос Мюэртсс взмахнул накидкой.
Затем прозвучали последние звуки сигнала. Большая дверь покатила вверх и вбок — в стену.
Маноло перебросил накидку через руку и повернулся лицом к воротам.
Над ними горел красный свет, а из темноты раздавалось урчание двигателя.
Свет сменился на желтый, потом — на зеленый; послышался звук осторожно включаемой передачи.
Автомобиль медленно выехал на арену, задержался, пополз вперед, снова остановился.
Это был темно-красный «Понтиак» со снятым капотом, с двигателем, похожим на гнездо змей, возбужденных, свившихся позади кругового мерцания невидимого вентилятора. Крылья антенны вращались, пока не зафиксировали Маноло с его накидкой. Для разминки Маноло выбрал тяжелую машину, нетодр. щщрую, неповоротливую.
Барабаны машинного мозга, прежде не имевшие дела с человеком, крутились. Затем на них снизошло подобие сознания, и машина двинулась вперед.
Маноло взмахнул накидкой и. пнул крыло автомобиля, когда тот с ревом пронесся мимо. Дверь большого гаража, закрылась. Доехав до противоположной стороны арены, машина остановилась. В толпе раздались возгласы отвращения громкое шипение.
«Понтиак» не двинулся с места.
Тогда два качалыцика с ведрами появились из-за ограды и стали кидать грязь на ветровое стекло.
«Понтиак» взревел и бросился за ближайшим качальщиком, но ударился в ограждение. Внезапно он развернулся, обнаружил Дос Мюэртоса — и пошел в атаку.
Балетная фигура «вероника» превратила Дос Мюэртоса в статую с серебряной юбкой вокруг бедер. Толпа почти рыдала от восторга.
«Понтиак» развернулся и снова атаковал; я был поражен искусством Маноло — показалось, что его пуговицы оцарапали вишневую краску на дверце машины.
Автомобиль остановился, покрутил колесами и описал круг по арене. Толпа ревела, когда автомобиль проехал мимо машидора и развернулся.
Маноло повернулся к «Понтиаку» спиной и помахал толпе.
Вновь крики, вновь летит над трибунами имя машидора.
Маноло кивнул кому-то за оградой.
Появился качалыцик и подал на бархатной подушке хромированный универсальный гаечный ключ.
Маноло пошел к «Понтиаку». Машина стояла, дрожа, и Дос Мюэртос снял крышку радиатора. Струя кипятка забила в воздух; толпа завопила. Маноло стукнул по радиатору и по обоим крыльям. А потом повернулся к машине спиной и замер.
Лишь услышав, как включилась передача, он развернулся, и машина проехала совсем близко от него, но машидор успел дважды ударить гаечным ключом по багажнику.
«Понтиак» достиг противоположного края арены и остановился. Маноло махнул рукой качалыцйку. Тот вновь появился с подушкой — принес отвертку с длинной рукояткой и короткую накидку; длинную накидку и гаечный ключ Маноло отдал.
На Плаза де Аутос опустилась тишина.
«Понтиак», будто почуяв что-то, снова развернулся и дважды прогудел. Затем он пошел в атаку. Песок арены покрылся темными пятнами — протекал радиатор.
Дым выхлопа тянулся за машиной, как призрак. «Понтиак» несся на Маноло с бешеной скоростью.
Дос Мюэртос держал накидку перед собой, а лезвие отвертки лежало на его левом предплечье.
Когда казалось уже, что сейчас машидор будет раздавлен, он выбросил руку вперед так быстро, что глаз едва мог это заметить, и отступил в сторону, когда двигатель начал «кашлять».
Но «Понтиак» не сбросил скорость; он резко развернулся, не притормаживая, опрокинулся, скользнул к ограде и загорелся. Двигатель захрипел и заглох.
Площадь дрожала от приветственных криков.
Дос Мюэртосу присудили обе передние фары и выхлопную трубу. Держа их высоко над собой, он медленно прошел по периметру арены. Зазвучали трубы. Какая-то женщина бросила машидору пластмассовый цветок. Маноло послал качалыцика — отнести ей выхлопную трубу и пригласить ее отобедать с машидором. Приветствия стали громче — Маноло был известен как великий покоритель женщин. В дни моей юности это не было столь необычно, как теперь.