Перс говорил тихо, часто останавливаясь в поисках подходящего слова, а когда закончил, улыбнулся, извиняясь.
— Ооо, я и не знал, что вы такой софист! — покачал головой Кристофф.
— Недели, месяцы посреди океаноса… — пожал плечами нимрод. — Что остается? Пялиться в горизонт? Человек либо с ума сходит, либо, все-таки, доходит до некоей эвдаймонии, спокойствия духа, ммм, мудрости.
— Ну ладно, — вздохнула Шулима, переламывая застывающую морфу мгновения, — так что там с этим Богом кристиан? Совершенство не вмешивается в дела смертных, достаточно того, что оно существует.
— Ага! — Ньюте поднял выпрямленный палец. — Может ли совершенство обладать чувствами? Жалостью, к примеру. Сочувствием, милосердием, любовью?
Эстле Амитасе скривилась в сомнении.
— Ну вот, снова мы начинаем прибавлять к абстракции человеческие черты. И закончим Дзеусом или Герой.
— Поскольку ты, эстле, говоришь о Боге, который был бы логически непротиворечивым, я же говорю о Боге, в которого верят.
Шулима сделала неопределенное движение веером.
— Ведь это одно и то же. Кто поверит в квадратное колесо? Впрочем, о каком Боге только что говорил господин Зайдар?
— Признаюсь, что мне, как потомку зороастризма, — ответил нимрод, — ближе Бог Мухаммада, чем Кристоса. Вся эта история с посланием на Землю Его ребенка, и то, вроде бы, на смерть, во всяком случае, на муки, в опасности…
— Ох, именно в этом я и вижу жестокую правду, — издевательски засмеялась Шулима, пряча лицо за своим синим веером. — Проблема заключается в другом. Так вот, сначала следовало бы принять Бога, уже очеловеченного, а не абсолютную Форму Аристотеля, которая представляет собой наиболее очевидную догадку — но что-то, скорее, из сказок древних: Сурового Старца, Мать Любви и Плодородия, Кровавого Воина. И если у одного человека разум склоняется, скорее, к геометрическим мудростям, у другого — к прекрасным рассказам, от которых мороз идет по коже… Но никакой Бог не может быть таким и таким одновременно.
— А откуда же нам, смертным, знать, каким Бог может быть, а каким быть не может, а? — ужаснулся рытер.
— Мы вообще мало чего знаем, — согласилась Шулима. — Но мы продвигаемся от незнания к совершенству не путем принятия иррациональных гипотез, но таких, которые, в нашем незнании, из всех остальных кажутся нам самыми простыми и разумными.
— Но ведь я, эстле, не принимал никакой гипотезы, — заявил Кристофф, который уже явно отказался от тона легкого противоречия и отстраненности, в котором дискуссия велась перед тем. — Я поверил.
— Такое право у тебя было, он сильно отпечатался, многих повел за собой, никто не отрицает, что это был могучий кратистос. Даже если он и вправду умер на этом кресте. Но вот является ли это поводом, чтобы делать из этого креста символ религии? А если бы Кристоса приговорили к четвертованию, и он умер бы именно так. Что тогда? Символом стали бы топоры, пилы, ножи?
— Ты ничего не понимаешь! — Озлобленный Ньюте вскочил с места, снова уселся, дернул себя за бороду, за усы, опять встал и сел. — Это было искупление! Он умер за наши грехи!
— А вот это уже полнейший абсурд! — Амитасе тоже утратила свое предыдущее спокойствие, в ее голосе звучало явное раздражение. — Представь себе такого короля, абсолютного повелителя: вассалы нарушают его законы, они же доставляют ему всяческие неприятности, и вот вместо них — он наказывает собственное дитя. Разве стоит кто-либо над ним, навязывая принципы, определяя квоты обязательного страдания? Нет, слово короля всегда является окончательным приговором. Тогда, какова же единственная причина мук сына? Потому что король того хотел. Видимо, это доставляло ему удовольствие.