Выбрать главу

Максим Рог, Чернокнижник, Уральский Великан, Вечный Вдовец, кратистос-сюзерен Москвы, черная легенда Европы, герой сотен романтических драм, червь истории, непобежденный ужас с тысячью имен — впервые я увидел его утром четвертого квинтилиса. С минарета, через подзорную трубу. Он ехал в одиночестве по средине ничейной земли, между линией окопов армии Ивана Карлика и стенами Коленицы, объезжая город вокруг. Он сидел на каком-то рогатом зооморфе с черной будто уголь шерстью и высокой, выгнутой спиной — выведенном из верблюдов или хумий, и только через несколько минут до меня дошли истинные пропорции картины: сидя на столь громадном верховом животном, человек, которого я вижу, сам должен иметь не менее восьми пусов роста. Он же казался, скорее, коренастым, широкоплечим силачом, но никак не кощеем. Было жарко, на нм была только белая рубаха и штаны. Лица его мне не было видно, только черная грива волос и черная же щетина. Один раз он повернул ко мне голову, я был уверен, что заметил меня; это невозможно, только я был настолько уверен, что чуть не упустил трубу. Ты сам должен понять: уже тогда ему было достаточно только глянуть на меня. Спускаясь с башни, я отсчитывал ступени словно минуты, оставшиеся до казни. Я знал, что он выиграет. Знал, что у нас нет никаких шансов. Следовало открыть ворота. Это был Чернокнижник.

Солдаты тоже его видели; это ему и было нужно, ведь сейчас шел чистый бой за то, чтобы навязать волю, Форма против Формы. Я произнес очередную речь. «Не позволю распространять панику, попытки бегства будут караться смертью. Они сюда не войдут, пока мы сами их сюда не впустим. Ждем! Помощь уже в пути!»

Чернокнижник кружил вокруг города словно волк возле огня, день за днем, ночь за ночью, одинокий силуэт в пустынном поле, регулярный, словно черная звезда, гномон[3] поражения. С каждым часом мы все глубже погружались в его антос. Не знаю, вправду ли у него такая корона, или это для нас он выбрал именно такую морфу, во всяком случае, то, к чему шел керос Коленицы, окончательная Форма… Нас притягивала бездна, пустота, неподвижность, мертвечина, тишина и совершенный порядок смерти. Бывало ли когда-нибудь у тебя подобное чувство — насколько неестественно, странно и пугающе именно то, что ты вообще живешь, что дышишь, двигаешься, разговариваешь, ешь, ходишь в сортир; что за абсурд, что за извращение, отвращение теплого тела, слюна, кровь, желчь, все это кружит в мягких органах, в средине; ведь так не должно быть, нет такого права; приложи руку к груди, что там бьется — о боги! — это невозможно выдержать, ужас и отвращение, так что вырви, уничтожь, останови, вернись к земле.

Он нас пережевывал.

Я выходил на пустые улицы, уже, видимо, у одного меня было достаточно сил, чтобы подняться на башню, обойти стены, проверить посты; по правде, нечего было и проверять, те, кто еще там оставался, находились там не по обязанности или из страха передо мной, но поскольку именно это и не требовало никакого движения, решения, импульса воли; они уже почти что не жили. Очень часто не мог отличить мертвых от спящих: не ели, не пили, засыпали в собственной моче и дерьме. Когда как-то вечером я вернулся в казарму, то застал своего заместителя и трех сотников спящих в комнате для советов: они не спали, выпили в вине миндальный яд.

Квинтилис перешел в секстилис, мне уже не было во что одеться; вся моя одежда оказывалась слишком большой, я подворачивал штанины, обрезал рукава, с какого-то мертвеца стащил сапоги. У других были точно такие же проблемы, они и раньше жаловались; но большинство вообще не обращало на это внимания, шатались голыми, оружия вообще не брали. Я пытался удержать порядок хотя бы среди офицеров. Никакие угрозы ни к чему не приводили. У меня появилась привычка к ночным прогулкам, я просто не мог заснуть в этом громадном ложе, вот и ходил, чтобы подглядеть, подслушать, какие среди людей настроения, о чем говорят солдаты и жители Коленицы. Но к этому времени нечего было уже подслушивать, свободные разговоры были такой же редкостью, что и смех. Формой Коленицы стало Молчание.

Я никак не мог понять, почему они не атакуют, ведь ворвались бы на стены в первом же штурме, на защиту города никто бы не поднялся. Неужто они этого не знали, неужто не знал сам Чернокнижник? Вместо этого дни, недели, месяцы в его короне, и город, и люди — разве это он нас убивал, разве сами мы себя убивали, нет, просто подобие смерти преобладало над подобием жизни. Точно так же деревья, трава, животные — измельчавшие, бледные, сухие, если и живые, то умирающие. Один лишь кратистос в подобной ауре мог сохранить и удержать свою Форму.