С моста они съехали в улицы Верхней Александрии. Здесь уже не было никакой речи о древних зданиях, тысячелетних храмах и стенах, помнящих времена Первого Кратистоса. Каменные дома вздымались на семь, десять, пятнадцать этажей, нередко соединяясь друг с другом над улицей, что, с одной стороны, гарантировало прохожим благословенную тень, с другой же — человеку казалось, что он въезжает в один громадный дом, в грязный лабиринт гигантских коридоров, в котором можно только потеряться. В этом практически замкнутом пространстве какофония человеческих и животных голосов, экзотической музыки и столь же экзотических напевов практически оглушала. Пан Бербелек поднял голову. Небо мигало над ним в нерегулярных просветах между пешеходными мостиками, соединявшими террасы. Там, на более высоких этажах и на плоских крышах домов, там, под солнцем Навуходоносора, шла другая, параллельная жизнь: прохожие, повозки, верблюды, зебры, хумийи, лошади, мулы, козы, прилавки и перекупщики, магазины и мастерские. Одни только мухи, москиты и оводы одинаково клубились и на солнце, и в тени. Пан Бербелек нетерпеливо сбил с лица нахальное насекомое, но оно тут же вернулось.
С невидимого минарета муэдзин взывал к пополуденной молитве.
Они сворачивали столько раз, что, когда наконец остановились, Иерониму было сложно сориентироваться хотя бы по сторонам света. Зайдар спрыгнул первым, без стука открыл дверь и зашел вовнутрь. Виктика остановилась в темном, тупиковом закоулке; окна дома были зарешечены, на стенах свежая известь. Пан Бербелек втянул воздух через нос и тут же об этом пожалел: вонь стояла ужасная. Над дверью висела табличка, правда греческой версии тут не было.
— Демиург Харшин, сын Зебедея, сына Коджи, таксидермист, — прочитал Фарад. Титул демиурга на табличке еще ничего не означал: каждый второй ремесленник объявлял себя чуть ли не текнитесом.
Они вошли вовнутрь.
— Боги, — охнул Фарад, разглядываясь по залу и затыкая нос.
Несмотря на многочисленные окна, большая часть света порождалась подвешенными под высоким потолком лампами; сами же окна были заслонены кучами звериных чучел, выделанных и невыделанных шкур, скелетов и отдельных костей, прозрачными и непрозрачными банками с законсервированными в них фрагментами тел, еще более таинственными запечатанными ящиками и коробками. Все это же самое высилось кучами под всеми стенами; когда-то все это явно расставлялось по полкам. Впрочем, на стеллажах, возможно, какой-то порядок и был, но глаз замечал один только хаос.
Пан Бербелек прошел к центру зала, где на параллельных столах во всей своей отвратительности красовались еще не завершенные произведения мастера-таксидермиста. Чуть дальше, в проходе, ведущем в комнаты в глубине дома, стояли готовые чучела. В сумме, сейчас на Иеронима пялилось более сотни мертвых глаз — а что же с теми животными, у которых глаз нет, и теми, у которых пока что имеются лишь сухие глазницы…? Пан Бербелек осторожно коснулся раскрытой пасти изготовившегося к прыжку хищника.
— Это что? Гиена?
— Ааа, а вот и нет, нет, эстлос, — горбатый старичок полунегроидной морфы приковылял к пану Бербелеку, прервав свою беседу с Зайдаром, которую они вели шепотом. — Это особенный заказ, вызов для демиурга. — Усмехаясь, он похлопал зверя по голой, то есть, лишенной кожи, спине. — Таких существ не существует, я создаю их сам, складываю из мертвых частей.
Сбросив белый капюшон, пан Бербелек стал разглядываться по залу.
— Тогда, как же узнать, какие животные настоящие? Я не разбираюсь в местной фауне. Вот это, например — это будет птица, правда?
— Ааа, эстлос, вот это вопрос, вот это вопрос!
Харшин энергично закивал лысой головой, при этом дергая себя за реденькую, седую бороденку. Иероним только теперь заметил, что левый глаз таксидермиста покрыт бельмом, а тело искривляет не только горб: частичный паралич не давал двигаться левому предплечью, поднимая локоть под неестественным углом. Какова природа безумия этого человека? Если даже, живя в калокагатичной[6] короне Навуходоносора, он подвержен подобным деформациям… Но, во всяком случае, его греческий остается кристально чистым.
— Вопрос, на котором я остановился на долгие годы, прежде чем вообще смог пытаться достичь совершенства в своей текне. Какие животные выглядят «правдивыми», в какие мы в состоянии поверить, а какие вообще никогда не смогли бы появиться? За простотой каждой красоты скрывается большая философия, к которой можно подходить, как шли софисты — с огромным трудом, по трупам мыслей. Именно здесь, в Александрии, были проведены первые вскрытия и вивисекции человека; так что традиция долгая и богатая. Ты, эстлос, думаешь, будто таксидермия — это всего лишь примитивная текне украшения падали? Ха!