Я поднес Шарлен к машине. С трудом изогнувшись, открыл дверцу со стороны Черил.
Дождь ворвался в салон, барабаня по ее керамическому лицу. Сейчас, при дневном свете, она выглядела совершенно неживой. Лицо было мертвенно-белым, кукольным, грубо накрашенным. Эта мертвая бледная кожа не давала никакого свечения. Словно она была сделана из папье-маше или воска. Лишь ее губы блестели с прежней устрашающей реалистичностью, болезненной остротой, все еще требуя импульсивного поцелуя. Передо мной снова проплыло, как в собственной голубой спальне я целую ее капризно надутые губки. Она словно шептала: «Люби меня, милый» — хотя, на самом деле, это был голос Шарлен из магнитофона. «Люби меня прямо сейчас».
Подцепив ее ногой за сгиб локтя, я выкинул Черил из машины. Деннис заорал, когда она шлепнулась в грязь и бросился к ней от дома, выронив охапку пленок. Не обращая на меня внимания, он скользнул в грязь к ней в пароксизме жалкой заботы:
— О Господи, девочка моя.
Он поднял ее и, обняв, стал покачивать. Порыв ветра отвернул полу плаща, подставив ливню ее окровавленную промежность. Словно она все еще была жива и могла застесняться, он быстро прижал полу на место.
— Ох, детка. Ну тише, тише, все хорошо.
Мокрым рукавом он вытер грязь с ее лица.
Фасад дома треснул сразу в нескольких местах. Об одно из зарешеченных окон размозжило застекленный шкафчик, вышвырнув на улицу осколки вдребезги разбитых купидонов и тарелок с портретом Кеннеди. У границы территории надломилась скала, выворотив с корнем королевскую пальму. Асфальт под ногами ходил ходуном, пока я усаживал Шарлен в машину на пассажирское сиденье. Ее ресницы задрожали. Она сглотнула, голова перекатилась с боку на бок, затем она снова обмякла. Я захлопнул дверцу. Мы готовы были ехать; оставалась только одна проблема.
— Деннис, как мне открыть ворота?
Он уже поднялся на ноги и волочил Черил обратно в дом.
— Пошел на хер, — сказал он. — Катись ко всем чертям. — И опустился на колени, подбирая катушку с двухдюймовой пленкой.
Трещина расколола дорожку и полузатопленный газон; одна из римских колонн рухнула. Я смотрел, как он тащит Черил в музыкальную комнату. От дома неслась какофония хруста балок и треска бетона. Керамические сувениры бились. Стекло разламывалось.
— Деннис! — заорал я ему. Он даже не заметил.
Я снова кинулся в красный бархатный коридор, под тканью лопалась штукатурка, гоня по материи волны. Когда я добрался до музыкальной комнаты, раздался взрыв, оглушающий рев, чудовищный грохот, едва не отшвырнувший меня обратно к дверям. Я зажал уши.
«Прилив волны огня» несся из огромных динамиков стремительным обвалом исступленных звуков. Волна пульсировала за волной: громкий хор, звучные ударные, полчища приглушенных духовых и пронзительных струнных, Африка трахала в жопу Брамса, марьячес избивали Вагнера, пока криком охваченного пламенем кондора не вступила Луиза Райт. Громкость была невыносимой; даже с зажатыми ушами мне казалось, что в череп ввинчиваются два сверла. А Деннис Контрелл выглядел совершенно безмятежным.
В окружении вибрирующих динамиков он нежно прижимал к себе Черил, словно она защищала его настолько же, насколько он оберегал ее. И хотя она была измазана в грязи, в этом мягком розоватом свете ее нежное лицо снова казалось сияющим своим прежним светом. А он будто смаковал всю нюансы музыки, делился ими с ней — той единственной, для кого он создал все это; той, которая вдохновила его на величайшую работу всей его жизни. Басы наваливались на меня, словно перегрузка. Хор пронзительно вопил. Я не мог понять, почему Деннис не бьется в припадке.
После окончания второго куплета музыка притихла, готовясь к следующему неизбежному взрыву. И в это недолгое затишье слышен был лишь приглушенный ритм ударных да играющие бликами волны духовых с синтезатора — шикарные, лоснящиеся звуки.
Посыпалась штукатурка. Стена, на которой висели его фотографии и «золотые» диски, дрогнула. И в этот возвышенный миг, каким бывает лишь миг перед началом оргазма, на его лице появилось выражение неизъяснимой безмятежности и печали, как у искупленного святого.
— Деннис, — повторил я, — мне нужно открыть ворота.
— Прямо позади тебя, Скотти, — ответил он со спокойным сочувствием. — Просто нажми кнопку — и ты свободен, езжай домой.
Музыка гремела, полнилась тревожным ожиданием. Я нашел красную кнопку, скрытую под тяжелым бархатом, и нажал ее. Снова взглянул на него, и мне показалось, что в его выжженном взгляде мелькнуло на миг что-то похожее на признание безумной тщеты того, что он сотворил.
И тут, словно в ответ на эту его мысль, будто лишь это могло подвигнуть его на искупление его чудовищных деяний, взвилась музыка.
Нет и не будет никогда ничего подобного этим нескольким секундам музыки. При всем своем цифровом совершенстве, последняя работа и рядом с этим не стояла. Это был отстой исключительной степени; кричаще-эффектное чувство, преобразованное в истинную веру сердца. Вздымаясь, подобно непростительно сногсшибательному валу полыхающего синего пламени, пожирая воды морские в полосе прибоя, предназначенные затопить тех, внизу, кто смотрел на него в благоговейном ужасе, не в силах двинуться с места — все линии сходились в ослепительно-блаженном финальном катарсисе. Где-то в этих нескольких секундах таилась дверь на небеса, аварийный люк в места вечной любви и милосердия, трещина в земной реальности и страданиях ее, что выходила за пределы мира, словно вечный приход у наркомана или непрерывный оргазм. Мириады ангелов-скопцов тянули мелодию без слов, а Луиза завывала на грани невыносимого экстаза, выстроенного из безумия и мучительного восторга — и наконец, на исходе бесконечного душераздирающего вопля, когда гребень обжигающей волны захлестнул огнем ее промежность, разразилась криком уничтожающего избавления.
Именно в этот миг, в высочайшей точке разрушения — все умерло, оборвалось, иссякло, а комната погрузилась в темноту, отключилось электричество.
У меня в ушах все еще звенело; я в полумраке смотрел на Денниса, все еще обнимающего Черил. Какое-то время был слышен лишь шум дождя да глухие удары волн в скалу. Затем позади него разлетелось затянутое фольгой окно. В помещение ворвался дождь, холодный полумрак комнаты стал влажным. Комната превратилась в открытую галерею, возвышающуюся над бездной. Готовое вот-вот рухнуть орлиное гнездо.
Пол посреди комнаты разломился, обломки половиц вспороли ковер. С потолка рухнули куски штукатурки, а оторвавшаяся секция пола поползла к окну, сбрасывая все, что на ней было, в бушующий прибой. Фортепиано с визгом скатилось по промокшему ковру и рухнуло наружу. В море полетели динамики и усилители. Он и Черил тоже валились вниз, я попытался схватить его, промахнулся, но вцепился в рукав винилового плаща Черил. Они сползали по перекосившемуся ковру, но я сумел остановить их, вцепившись в плащ и уперевшись ногами в край переломанных половиц. Плащ задрался ей на голову, а Деннис держался за ее руку выше локтя — только поэтому плащ до сих пор с нее не сполз.
Мокрый винил поскрипывал под его пальцами, его взгляд встретился с моим — и в нем была ужасающая твердость.
Полиуретан хрустнул.
— Она моя, — заявил он, и тут плечевые швы плаща разорвались, и сама ее рука вырвалась из плеча, и он сорвался вниз, по усыпанному хламом склону, в бушевавшие внизу волны, по-прежнему держа ее руку.
Из ее разорванного сустава что-то капало, в комнате пахло формальдегидом. Ветер сорвал плащ с ее головы, и я в последний раз посмотрел на ее ангельское лицо.
— Она твоя, — сказал я и выпустил ее.
Она покатилась вниз, навстречу удару очередной волны, и исчезла в пене.
Я выбежал в красный бархатный коридор, а позади меня в музыкальной комнате обрушился потолок.
Я проскочил через луксоровские двери между падающими балками и цементными блоками и увидел, что ворота открыты. Путь был свободен. Я метнулся за угол к «стингрэю». И умер на месте.
Въездную дорожку оторвало от скалы; «стингрэя» не было. Я кинулся к краю асфальта, и в этот момент весь дом обрушился в жутком грохоте ломающегося дерева и бетона. Чтобы устоять на ногах, пришлось шагнуть назад. Внизу я не увидел никаких следов машины, там не было ничего, кроме обломков скал и размолотой домашней утвари. Останки его доски для серфа мелькнули в воздухе и в щепки разбились о камни.