Покинув Катовице полтора месяца назад, я пользовался биноклем всего один раз, а компас вообще ни разу не пригодился. Это были скромные дары за оказанные мне услуги.
ГЛАВА 11
С позволения графа я ушел, оставив его осматривать в бинокль свои владения. Мне нужно было сходить в конюшню, тем более что обеда сегодня не будет, чтобы не перебивать аппетит перед пиршеством.
Анна, моя лошадь, обрадовалась мне. Ее поставили в хороший загон в большой, чистой конюшне и как следует почистили.
— С тобой хорошо обращаются, Анна?
Она утвердительно кивнула.
— Тебе что-нибудь нужно?
Лошадь отрицательно покачала головой.
— Отлично.
Я отказывался верить своим глазам.
Перед ней лежал несъеденный овес. Я потрепал ее по шее и отправился на поиски спасенного мной ребенка.
Все в замке и вокруг него суетились, занятые последними приготовлениями к празднику. Многие все еще были одеты в повседневную одежду из серой шерсти, но некоторые уже переоделись в яркие праздничные наряды с вышивкой.
Казалось, все знали, кто я такой. Проходя мимо, люди приветствовав меня кивками и улыбками. Я всегда думал, что в средние века крестьян жестоко угнетали, заставляя пресмыкаться перед господами. Вероятно, где-то так и было, но только не в Окойтце.
Когда я проходил мимо мельницы, меня остановил какой-то мужчина. В одной руке он нес корзину с едой, а в другой — бадью с пивом.
— Пан Конрад, — обратился он ко мне, — уж не спасенного ли ребенка ты ищешь?
— Угадал.
— Значит, я смогу отвести тебя в дом. Я — Михаил Малиньский, и этот младенец сейчас у моей жены.
— Тогда я твой должник, Михаил.
— Нет, пан Конрад. Это я твой должник. Два дня назад мой третий ребенок умер, едва появившись на свет. Жена моя безутешно скорбела по нему. Я думал, такое горе ее саму сведет в могилу. Но сейчас она счастлива. Понимаешь?
— Понимаю. Мы в долгу друг у друга. Давай пойдем к ним.
— Чуть погодя, пан. Сейчас у меня есть небольшое дело.
Он вошел в здание мельницы, и я последовал за ним. То, что я там увидел, повергло меня в шок. К тяжелому жернову, перемалывая зерно на муку, были прикованы четверо мужчин. Впервые в Окойтце я столкнулся с жестокостью.
— Что это?
— Жернов, что же еще, пан Конрад! А, ты имеешь в виду людей… Этих двоих поймали на прошлой неделе, они были пьяны, учиняли беспорядки и приставали к замужним женщинам. Они будут здесь до завтрашнего утра. А вот это мой брат. Я всегда предупреждал его насчет браконьерства. Он получил за это шесть месяцев.
— Я не браконьер! Я пристрелил оленя на своих землях и гнал до того места, где нас поймали.
— Прибереги свою ложь для тех, кто тебе поверит, братишка! Тебя поймали в четырех милях от твоих земель, и у оленя в сердце торчала стрела. Он не смог бы пройти такое расстояние!
— А этот, последний? — спросил я.
— Это плохой человек. Его поймали, когда он грабил купца. Он проработал здесь примерно половину из пяти лет, которые он получил.
Михаил поставил корзину и пиво на пол.
— Твое рождественское угощение, брат! Если хочешь, поделись с остальными.
Покинув мельницу, я сказал Михаилу:
— Пять лет за кражу — суровое наказание.
— Если бы он ограбил простого крестьянина, то получил бы всего полгода. Но купцов нужно защищать. В противном случае они перестанут приходить сюда, кому мы тогда будем продавать зерно и шкуры?
— Понятно. А что, если кто-нибудь ограбит рыцаря?
— Что-то не припоминаю, чтобы такое случалось, пан Конрад. Полагаю, если бы рыцарь оставил грабителя в живых, тот получил бы куда больше пяти лет.
Я перестал беспокоиться о местонахождении моего золота.
— А что же вы делаете, если преступников нет?
— В любом случае зерно нужно перемалывать на муку, так ведь? Обычно на мельнице есть одно или два свободных места, и остальные мужчины по очереди там работают. Но мы зорко следим за нарушителями закона.
— Еще бы. Ты все время говоришь о мужчинах. А как вы поступаете с женщинами-преступницами?
— Такое редко случается, пан Конрад. Женщины более законопослушны. Однажды, два года назад, двенадцатилетняя девчонка украла кинжал с серебряной рукояткой — и не у кого-нибудь, а у самого графа!
— И что же сделал граф?
— Забрал свой кинжал обратно и поставил в известность отца девочки. Тот устроил дочери знатную порку! Затем граф приговорил отца к месяцу работ на мельнице — за то, что плохо воспитывал свою дочь. Но подобное происходит крайне редко.
— А если бы она была замужем?
— В двенадцать лет? Не следует выдавать девушку замуж, пока она не созреет.
— Да нет же, Михаил. Я имею в виду женщин постарше.
— Ее участь решит муж. — И Михаил зашагал в сторону дома.
В двадцатом веке этот дом можно было бы назвать сараем. Три метра в ширину и пять в длину, он был одной из многочисленных бревенчатых построек, которые вплотную прилегали к внешней стене. Возле стены, над сараями, тянулся деревянный помост шириной два метра — вероятно, для стражников. Остальная часть крыши была соломенной.
— Все это построено согласно планам самого графа. Если дома строить вплотную друг к дружке, то они сохраняют тепло, да и стен нужно возводить меньше. Соседи иногда шумят, но в этом нет вины графа.
На двери не было петель; ее нужно было просто поднять и отставить в сторону. Михаил вошел без стука, я последовал за ним.
Очевидно, отсутствие запрета на наготу распространялось также и на замужних женщин. Судя по распаренному телу, пани Малиньская только что вернулась из бани. На вид ей казалось лет тридцать, но потом я узнал, что ей всего лишь девятнадцать. Она заплетала свои длинные волосы и даже не подумала встать и хоть чем-нибудь прикрыться.
— Пан Конрад! Прости, что не поговорила с тобой вчера вечером. Ты же понимаешь, ребенок…
— Конечно, пани Малиньская.
В центре комнаты горел огонь, от которого поднимался дым. На деревянных крючках по бревенчатым стенам была развешана одежда, мешки с продуктами, связки чеснока и единственный котелок для приготовления пищи. Набитые соломой тюки служили постелями. На земляном полу играли двое маленьких детей. И все же было заметно, что Михаил гордился своим домом! Где же тогда он родился?
— Граф говорит, что на следующий год у нас будет настоящий деревянный пол, — сообщил Михаил.
— Он хороший правитель, да?
— Лучше не бывает! Он бы на каждого человека здесь поселил еще добрую дюжину, было бы только место.
Проходя мимо отхожих мест и амбара, я задумался. Здесь жили хорошие люди, и я во многом мог им помочь. Но как только дороги расчистят, я должен покинуть это место.
Оставалось сделать еще одно дело. Здесь есть церковь, а значит, и священник. Я убил — или по меньшей мере стал причиной смерти — пятерых человек. Я согрешил с двумя очень молодыми девушками. Мне требовалось исповедаться.
Когда я пришел в церковь, там царила суета. Алтарь убрали, а заодно и свечи, реликвию — как я впоследствии выяснил, клочок волос святого Адальберта — и все прочие церковные принадлежности. Вместо прибитых к полу скамей в этой церкви были передвижные стулья; подозреваю, что скамьи в церквах появились позднее — для того, чтобы не допустить мирского использования церковных помещений. Стулья переставили и принесли длинные складные деревянные столы. Дело в том, что церковь — единственное помещение в Окойтце, способное вместить все его население.
Я узнал, что священник отец Иоанн со своей женой (! ) находились в комнате слева от алтаря.
Я вошел туда и обнаружил, что запрет на наготу все же распространялся на жену священника, по крайней мере на жену этого священника.
Судя по ее вскрику с акцентом, я решил, что она француженка. Это была привлекательная женщина, намного красивее любой из придворных дам графа. Я отвернулся и собрался было уйти, но священник остановил меня.
— Пожалуйста, простите ее, пан Конрад. Она в Польше недавно и еще не привыкла к местным обычаям.