Его жена все еще закутывалась в одеяло.
— Понимаю, отец. И все же я должен уйти.
— Если хочешь, уходи. Однако я прошу тебя остаться. Ты с запада. Я встретил Франсин, будучи студентом в Париже. Она внучка епископа и была законнорожденной до того, как Второй Лютеранский Совет запретил браки клира на западе. Но здесь, в моей родной Польше, эти указы не приняты, и вот теперь мы волей Божьей муж и жена.
Он повернулся к супруге:
— Франсин, мы не можем нести слово Божие этим людям, если не примем местные обычаи! Ни в заповедях, ни в речах Христовых нет запрета на наготу. Вспомни притчу о цветах в поле и не волнуйся о своем одеянии. Так что раздевайся. Прошу тебя.
Франсин пришла в замешательство, да и я не меньше. Ситуация была крайне неловкой. Я ничего не мог сказать ей, но постарался доверительно улыбнуться и кивнул. Женщина прикусила нижнюю губу, взглянула на меня и встала. Затем медленно уронила свое одеяло. Думаю, она сделала это медленно, чтобы подтянуть его снова, если я буду возражать, а не из желания покрасоваться.
Поистине красавица — таких можно лицезреть в современном Кракове. Волосы цвета воронова крыла — первые черные волосы, которые я увидел в тринадцатом веке. Тонкая талия, полные бедра и пышные груди с маленькими темными сосками.
— Спасибо, дорогая. Кстати, Иисус говорил, что одной из добродетелей является чистота, а баня начинает остывать, — сказал священник.
— Хорошо. Пан Конрад. — Она кивнула мне и выбежала из комнаты.
— Благодарю, пан Конрад. Я целый день пытался заставить ее помыться. Ей не нравится их нагота, а им — ее запах.
Священник на мгновение умолк, и мы услышали, как толпа в церкви разразилась бурными рукоплесканиями.
— Черт возьми, зря они так делают!
Этот священник был куда более странным, чем отец Игнаций!
Его следующая проповедь была о том, как важно проявлять доброту к людям, которые стараются нам угодить. И все же, несмотря на странности, в нем была святость.
— Я сходил в баню раньше, надеясь, что она присоединится ко мне, но ничего не вышло. Однако, пан Конрад, у тебя ведь был повод, чтобы прийти сюда. Чем могу быть полезен?
— Отец, я пришел исповедаться.
— Конечно, сын мой, если тебе это нужно. В церкви сейчас много народу, но здесь достаточно уединенное место. Тебя устраивает?
Я согласился и рассказал ему об убитых мной людях, соблазненных девушках, а также о том, что несколько минут назад вожделел его жену.
Первые два «греха» он даже не счел таковыми, а наоборот, поступками, достойными любого разумного мужчины. Что же до последнего…
— Ты должен учиться противостоять плодам своего воспитания. Если бы ты увидел ее одетой, ты бы признал ее красавицей, но у тебя не было бы похотливых мыслей. На ней было то, что дал ей Бог, грех в твоих глазах, пан Конрад.
Я подумал об этом и решил, что священник прав. Впоследствии я узнал, что Франсин — личность неординарная и по-своему творческая. Я понял, что мое первое впечатление о ней было обманчиво. Она не скромная и застенчивая домохозяйка. В ней немало развратного и стервозного. Но я забегаю вперед.
Я ушел, получив епитимью из одного «Отче Наш» и трех «Аве Мария». Меня это немного удивило; мое удивление возросло еще больше, когда я увидел, как Франсин, обнаженная, возвращается из сауны через заполоненную народом церковь. Надо было видеть ее величественную походку!
По-моему, ее поведение во многом напоминало обращение в религию поэта-безбожника.
Через полчаса мы сидели за деревянным столом на помосте, недалеко от алтаря. Нас было пятеро: граф Ламберт, пан Мешко, я, отец Иоанн и Франсин. Шесть пустых стульев предназначались для дворовых девушек. Правда, сидеть им некогда, потому что они обслуживали пирующих. Но все равно девушки имели право сидеть во главе стола, даже если у них нет на это времени.
Попробуйте представить себе современных шестерых четырнадцатилетних девочек, ответственных за банкет на двести персон! И все же они отлично справились.
Всех взрослых простолюдинов рассадили за длинными узкими столами с одной стороны. Между каждой парой столов было свободное пространство, чтобы «прислуга» могла пройти. На самом деле роль прислуги выполняли женщины-крестьянки. Составили специальное расписание, согласно которому каждая женщина помогала разносить определенные блюда, но большую часть времени быть в качестве гостьи.
Здесь собрались все. Ворота Окойтца не просто были оставлены без охраны — их открыли! Если бы вошел известный преступник, его обслуживали бы вместе со всеми до конца праздника. А потом повесили.
Детей усадили в проходе, ведущем в графский зал. Их кормила часть музыкантов. Самые маленькие были еще дальше, в коридорах и пустых комнатах для гостей. Их матери сновали туда-сюда, им помогали шестеро наших дворовых. Даже поварам удалось побывать в роли гостей. А вот девушкам этим вечером не удалось. Зато в течение последующих двух недель они были распорядительницами, знатными дамами.
Борис, сидевший среди гостей в окружении женщин, помахал мне рукой. Я помахал в ответ, и толпа зааплодировала.
Передо мной стоял обычный прибор: чашка, ложка, глубокая тарелка, большой кувшин вина (простолюдинам подали пиво) и солонка, сделанная из крутого теста с углублением наверху. Длинная скатерть заодно служила и салфеткой.
У нас, на главном столе, у каждого было по полному набору, потому что шесть мест были пусты. Простому народу один набор полагался на двоих, почти всегда на мужчину и женщину. Не из-за нехватки посуды, а просто так было принято — делить ложку и чашку с сестрой или женой.
Музыканты играли по очереди — на флейте, свирели, дудке, бубне, рожке и волынке. Конечно же, это была не боевая шотландская волынка, а благозвучная польская версия, более высокого тона. Вероятно, музыканты долго репетировали накануне праздника. Только после окончания пира они сыграли все вместе.
Отец Иоанн прочел молитву.
Первым блюдом было рагу. Чья-то бабушка разлила его по тарелкам большинству гостей, но наш стол удостоила своим обслуживанием Кристина. Я подмигнул ей, и она подмигнула мне в ответ.
За рагу последовало жареное мясо. Янина положила передо мной толстый ломоть хлеба — прямо на скатерть, а девушка по имени Явальда, которой меня еще не представили, положила на хлеб сочный кусок мяса. Позже я узнал, что это мясо лошади, которую мы потеряли в снежную бурю вечером предыдущего дня. На вкус оно было весьма неплохим.
Одно блюдо сменяло другое, обычно мучное следовало за мясным. Свежих овощей не было вообще.
Когда настал черед последнего блюда, с места поднялся сам граф. Он взял у Натальи и Янины огромный поднос и лично вручил по небольшому куску пирога каждому из гостей, не переставая смеяться и шутить. Он прошел почти через всю церковь, а затем в свой зал, где лично угостил каждого ребенка. Потом прошелся по коридорам, раздав по маленькому кусочку каждому из младших детей или просто положив на пеленку. Затем вернулся в церковь и вручил по куску простолюдинам, которых пропустил.
Он подошел к главному столу, где положил по куску напротив каждого места, включая свободные места дворовых девушек. Словно ужаснувшись оставшимся на подносе кускам, вновь подошел к столу, удвоив под аплодисменты толпы порции «знати». Дойдя до конца стола, он взял в руку пять оставшихся кусков и сделал вид, что пересчитывает людей в толпе, и вдруг убрал куски в свой мешок. Народ одобрительно загоготал.
Я так внимательно наблюдал за этим представлением, что даже не попробовал пирог. Когда граф Ламберт сел рядом со мной — между нами было два пустых стула, — он сказал:
— Ну, ешь же, пан Конрад!
Я кивнул, улыбнулся и откусил от пирога. Неплохо, но это всего лишь медово-ореховый пирог. Не то что чудеса кондитерского искусства, которые делают в современной Торуни. Я жестом подозвал Кристину.