— Подожди.
— Нет. Говори!
Подчиняясь его настойчивому и испуганному взгляду, я сказал с помощью мыслеречи: «Терем, друг мой, между нами не должно быть места страху!»
Он по-прежнему пристально смотрел на меня, поэтому я решил, что он опять не слышит меня. Но он слышал.
— К сожалению, он есть, — сказал он.
Но через мгновенье, взяв себя в руки, он спокойно добавил:
— Ты говорил на моем языке.
— Ведь ты не знаешь моего языка.
— Ты предупреждал, что это будут слова, я помню… Но я представлял себе это, как… понимание.
— Эмпатия — это совсем другое, хотя между ними есть связь. Благодаря эмпатии нам удалось сегодня осуществить контакт. Но при настоящей мыслеречи в мозгу возбуждаются речевые центры и…
— Нет, нет. Ты объяснишь мне это потом, позже… зачем ты окликнул меня голосом моего брата? — спросил он напряженным голосом.
— Я не могу ответить на этот вопрос, потому что не знаю ответа. Расскажи мне о нем.
— Нусут… Мой полный брат, Арек Харт рем ир Эстравен, был на год старше меня. Он должен был стать господином Эстре. Мы… ради него я оставил дом. Его нет в живых уже четырнадцать лет.
Мы оба молчали. Я не знал и не мог спросить у него, что кроется за его словами. Хотя он сказал немного, но стоило ему это слишком многого.
Через минуту я предложил ему:
— Позови меня, Терем. Назови меня по имени. — Я знаю, что он в состоянии это сделать, потому что у нас уже был установлен контакт, или, говоря языком специалистов, частоты колебаний вошли в резонанс, а он, естественно, не мог сознательно применить блокирование. Если бы я был Слухачом, я мог бы сейчас услышать его мысли.
— Нет, — сказал он. — Никогда. Еще не сейчас…
Но никакой шок или испуг не были в состоянии сдержать надолго его ищущий и жаждущий нового разум. Когда он снова выключил свет, я услышал своим внутренним слухом, как он неуверенно произносит: «Генри…» Даже на мыслеречи он не мог выговорить букву «л».
Я ответил ему немедленно. В темноте послышался его неартикулированный испуганный возглас, в котором все же был слышен легкий оттенок удовлетворения.
— Больше не могу, — сказал он, теперь уже вслух, и через минуту мы уже спали.
Ему это умение давалось нелегко. Не потому, что ему недоставало способностей или что он не умел приобретать новые навыки, а потому, что это вызывало у него сильное беспокойство и он не был в состоянии воспринимать окружающее таким, каково оно есть на самом деле.
Он быстро научился блокировать свои мысли, защищать их от прочтения, но я не знаю, был ли он уверен, что может на них положиться. Может, и мы были такими же, когда первые менторы прибыли из мира Роканнона, чтобы обучить нас мыслеречи — «Высшему Искусству». Возможно, что гетенец, будучи существом на редкость цельным, воспринимает телепатический контакт как нарушение этой цельности, как тяжело переносимое вмешательство в его неделимый внутренний мир. А может, это было обусловлено характером самого Эстравена, в котором искренность и сдержанность были одинаково сильны, а каждое его слово появлялось из глубокой внутренней тишины. Он слышал мой голос как голос человека, которого уже не было в живых, как голос своего брата. Не знаю, что еще, кроме любви и смерти, стояло между ним и его братом, но знаю только, что каждый раз, когда я обращался к нему с помощью мыслеречи, что-то в нем вздрагивало, будто я касался открытой раны. Поэтому взаимопонимание, которое возникло между нами, было настоящим контактом, связью, но какой-то темной и убогой, не освещающей (как я ожидал), но, наоборот, обнаруживающей всю бездну тьмы.
А тем временем мы день за днем ползли на восток по ледовой равнине. Намеченный нами промежуточный финиш по времени нашего путешествия, тридцать пятый день, одорни анерн, застал нас далеко от середины дистанции. Согласно показаниям счетчика на санках, мы прошли около шестисот километров, но наверняка не более трех четвертей из всего пройденного пути приблизило нас к нашей цели, и только с большим приближением могли мы определить, сколько нам осталось еще пройти.
— Санки теперь гораздо легче, — сказал он. — К концу пути они будут еще легче, а если потребуется, уменьшим порции. Мы питаемся очень хорошо.
Я думал, что это сказано иронически, но ошибся.
Сороковой день и два последующих дня мы были лишены возможности продолжать путь из-за метели. На протяжении этих вынужденно долгих часов почти полного бездействия в палатке Эстравен спал почти беспрерывно и ничего не ел, только пил орш или подслащенную воду. Он настаивал, чтобы я ел обязательно, хотя бы по половине порции. Он утверждал, что у меня нет достаточного опыта голодания.