— Еще не время, мы должны идти дальше. Эстравен уже распаковывал палатку. Позже, когда мы уже поели, он сказал:
— Это было как раз самое подходящее время, чтобы остановиться. Наверное, нам не следует идти в эту сторону. Ледник здесь начинает постепенно понижаться и всюду будет подтаявший и потрескавшийся. Если бы была хорошая видимость — другое дело, но при бестенье здесь идти нельзя.
— А как же мы тогда дойдем до болот Шенши?
— Если мы пойдем на восток, вместо того, чтобы идти на юг, может быть, нам удастся даже дойти до залива Гутен по надежному, твердому льду. Когда-то, когда я плыл на корабле по заливу, я видел с него Лед, а это было летом, в самой середине лета. Там Лед доходил до Красных Взгорий и ледовыми реками сходил в залив. Если бы мы спустились по одному из этих языков ледника, мы могли бы отправиться на юг по замерзшему морю и войти в Кархид со стороны побережья, а не через границу, что было бы для нас предпочтительней. Это удлинило бы нашу дорогу, на каких-нибудь тридцать, максимум — семьдесят километров. Что ты на это скажешь, Генри?
— Я скажу, что не в состоянии сделать и десяти шагов, пока не прекратится эта проклятая белая погода.
— Но если мы выйдем туда, где уже не будет трещин…
— Ну, если мы выйдем туда, где уже не будет трещин, тогда пожалуйста. А если солнце когда-нибудь еще выглянет, то ты тогда можешь садиться на санки, и я довезу тебя до Кархида за так, бесплатно. — Это был образец шуток, которые сопровождали нас на этом этапе пути. Шутки были неизменно слабоваты, но иногда они вызывали улыбку у моего товарища. — А со мной все в порядке, — добавил я. — Это просто был приступ хронического страха.
— Страх — очень полезная вещь. Как темнота. Как тень. — Улыбка Эстравена выглядела как страшная щель в шелушащейся, потрескавшейся коричневой маске, в которой поблескивали два черных камешка под низко спускающимися на лицо черными, густыми, как мех, волосами. — Странно, что дневного света нам недостаточно. Для того, чтобы идти, нам нужна тень…
— Дай мне на минутку твой блокнот.
Он как раз заканчивал свои ежедневные заметки о дневном переходе, какие-то сложные расчеты километров и пищевых рационов. Он придвинул ко мне маленькую тетрадку и карандаш. На белой обклейке внутренней стороны обложки я нарисовал круг, разделил его буквой s и заштриховал одну из частей, «инь», после чего отдал блокнот Эстравену. — Знаком ли тебе этот символ?
Он долго присматривался к изображению со странным выражением лица.
— Нет, — сказал он наконец.
— Он встречается на Земле, на Хайне и на Чиффеваре. На Земле у того народа, который первым придумал эти символы, у китайцев, они называются «инь» и «ян». Как это ты говорил? «Свет есть левая рука тьмы…» Как там дальше? Свет и тьма. Страх и мужество. Тепло и холод. Женское и мужское. Это ты, Терем. В этом твоя сущность — двойственное в целостном и едином. Тень на снегу.
На следующий день мы шли так долго на северо-восток, пока в белой пустоте под ногами окончательно не исчезли трещины. На это у нас пошел целый дневной переход. Мы сократили на треть наши дневные порции, чтобы нам хватило еды на удлинившийся маршрут. Я считал, что в этом нет никакого смысла, потому что разница между «мало» и «ничего» казалась мне несущественной. Эстравен же продолжал погоню за своим везением, следуя чему-то, что производило впечатление предчувствия или интуиции, но могло оказаться производным опыта и логики. Мы шли на восток четыре дня, сделав четыре самых длинных перехода, от двадцати пяти до тридцати километров в день. И тогда безветренная морозная погода треснула и рассыпалась, превратившись в клубящиеся облака мелких снежинок, которые мельтешили перед нами, за спиной, с боков и в глазах. В тускнеющем свете дня начиналась снежная буря. Мы не могли двинуться в путь и провели в палатке три дня, а метель все эти три дня нечленораздельно выла за тонкими стенками палатки голосом, полным ненависти к нам, во всю мощь своих легких, которым не нужно было набирать воздуху.
«Эта вьюга доведет меня до того, что я тоже начну на нее рычать», — передал я Эстравену на мыслеречи, на что он с характерной для него суровостью ответил мне: «Не стоит. Она не будет слушать».
Спали мы, сколько были в состоянии спать, ели очень мало, залечивали свои царапины, обморожения и потертости, разговаривали с помощью мыслеречи и снова спали. Трехдневный вой сменился невнятным бормотанием, потом всхлипами и, наконец, тишиной. Наступил день. Через открытый шлюз палатки засветлело небо. Это зрелище придало нам бодрости, но мы были слишком измучены, чтобы наше улучшившееся настроение могло проявиться большей живостью и энергией наших движений. Мы свернули лагерь, и это заняло у нас почти два часа, потому что мы возились с этим, как двое немощных старцев, и наконец двинулись в путь. Дорога, несомненно, шла вниз под небольшим уклоном, снежное покрытие было для лыж идеальным, светило солнце. Термометр показывал -23 градуса. У нас было такое ощущение, что с каждым шагом к нам возвращаются силы, идти было легко. И мы шли легко и быстро. В этот день мы шли до появления на небе первых звезд.