— Нет.
— Чтобы доказать абсолютную бесполезность ответа на бессмысленный вопрос.
Я еще долго размышлял над этим ответом, пока мы шли рядом с ним в струях дождя под темными ветвями деревьев хеммен.
Под белым капюшоном лицо Фейкса казалось усталым и спокойным, как бы потухшим. Тем не менее он по-прежнему вызывал во мне восхищение, смешанное с ужасом. Когда он взглянул на меня своими чистыми, добрыми и искренними глазами, в этом взгляде светилась традиция тринадцати тысячелетий — образ мыслей и стиль жизни настолько древние, настолько устоявшиеся, настолько монолитные, крепко связанные между собой и логичные, что предоставляли человеку свободу, авторитет и совершенство дикого зверя, огромного и странного создания, которое присматривается к человеку и изучает его с высот своего вечного настоящего…
— То, что неизвестно нам, — сказал тогда в лесу Фейкс своим ласковым голосом, — что не может быть предсказанным и предвиденным, и есть сущность жизни. Незнание рождает мысль. Отсутствие доказательств рождает действие. Если бы было доказано, что Бога не существует, не было бы религии — ни хаддары, ни йомеша, ни богов очага — ничего. Но если бы было доказано, что Бог есть, религии не было бы тоже… Скажи мне, Генри, что мы знаем наверняка? Что является всегда надежным, легко предсказуемым, неотвратным, что является тем единственным исходом, относительно которого у нас не существует сомнений, в том, что он нас ожидает?
— Смерть.
— В сущности, есть только один-единственный вопрос, Генри, на который мы можем получить ответ, и то нам этот ответ уже известен… Единственное обстоятельство, которое делает жизнь возможной, — это постоянная и невыносимая неопределенность, незнание того, что будет дальше.
6. Одна дорога в Оргорейн
Разбудил меня повар, который всегда приходил очень рано, а так как сплю я очень крепко, ему пришлось меня хорошенько встряхнуть и сказать прямо в самое ухо:
— Проснитесь, проснитесь, князь, прибыл гонец из Дома Короля!
В конце концов я понял, что он говорит мне, и, не совсем еще очнувшись от сна, торопливо вскочил и подошел к дверям спальни, где меня ожидал гонец. И так вот, нагой и неразумный, как новорожденное дитя, я вступил в свое изгнание.
Читая документ, который вручил мне гонец, я мысленно отметил, что ожидал чего-нибудь в этом роде, но еще пока не сейчас. Однако, когда мне пришлось наблюдать, как гонец приколачивает эту проклятую бумагу к дверям дома, я чувствовал себя так, как будто он вбивал эти гвозди мне в глаза. Я отвернулся от него и стоял, ошеломленный и опечаленный, отягощенный печалью, которой я даже не ожидал.
После неожиданного шока, когда тот прошел, я занялся необходимыми делами и, когда пробило девять часов, я уже покидал Дворец. Никаких причин для промедления у меня не было. Я взял все, что сумел. Продать ничего я уже не мог, не мог и снять деньги со своего счета в банке, не подвергая опасности тех людей, с помощью которых я бы мог это устроить, и чем более близкими были бы они друзьями, тем большей опасности я бы их подвергал. Я написал своему древнему кеммерингу Эше и попросил его как можно более выгодно продать некоторые ценности, чтобы обеспечить наших сыновей, и предупредил его также, чтобы он не вздумал присылать мне какие-нибудь деньги, потому что Тайб будет очень старательно контролировать границу. Я не мог подписать этого письма своим именем. Звонить кому-нибудь по телефону было равносильно тому, что я собственноручно отправил бы этого человека в тюрьму. Кроме того, я торопился еще и потому, что хотел исчезнуть прежде, чем кто-нибудь из моих друзей заглянет ко мне по неведению и в награду за дружеское ко мне отношение потеряет свою свободу и свое достояние.
Отправился я через город на Запад. На перекрестке я остановился и подумал, почему мне не отправиться на восток, через горы и долины в Керм, пешком, как нищий, и так дойти до Эстре, где я родился, до того каменного дома на исхлестанном вихрями склоне горы. Почему бы мне не вернуться домой? Три или четыре раза я замедлял шаги и оглядывался. И каждый раз среди равнодушных лиц прохожих я замечал одно лицо, которое могло бы принадлежать шпиону, и с каждым разом я все отчетливее понимал всю степень безумия моей мысли о возвращении домой. С таким же успехом я мог бы просто покончить с собой. Наверное, мне на роду написано жить в изгнании, и единственным способом вернуться домой для меня оставалась смерть. Поэтому я отправился на запад и уже больше не оглядывался.
Трехдневная отсрочка в лучшем случае позволяла мне добраться до Кусебена, расположенного над заливом, в ста тридцати километрах отсюда. Большинство изгнанников получает извещение о приговоре вечером, благодаря чему имеют шанс выкупить место на корабле, плывущем вниз по реке Сасс прежде, чем капитаны начнут подвергаться наказанию за помощь изгнаннику. Однако такая любезность была не в стиле Тайба. Ни один капитан не осмелился бы взять меня на палубу своего корабля сейчас; все в порту знали меня, потому что это я построил его для Аргавена. Не возьмет меня также и ни одна сухопутная лодка, а от Эргенранга до границы — шестьсот километров. У меня не было другого выхода — приходилось пешком идти до Кусебена.