Я знаю, что люди могут вести себя совершенно по-разному в одних и тех же условиях. Здесь же передо мною были орготы, приучаемые с детства к дисциплине совместного труда, послушанию, подчинению общей цели, указанной вышестоящими. У них было слабо выражено чувство независимости и способность к принятию решений. Они не умели злиться. Все они образовывали некую совокупность, и я с ними — тоже. Каждый это чувствовал, и это было спасением и настоящим, истинным утешением ночью, это единство группы скорчившихся людей, в которой каждый черпал жизнь из близости других людей. Но у них не было никого, кто бы мог представлять интересы этого единства, оно было пассивным и безгласным. У этого стада не было вожака.
Людям с более закаленной волей было бы гораздо легче: они больше не общались между собой, воду бы делили справедливо, о больных лучше бы заботились, и вообще у людей было бы другое настроение. Не знаю. Знаю только, как было в нашем грузовике.
На пятый день утром, если я не ошибаюсь, считая с того дня, как я пришел в себя, грузовик остановился. Мы услышали за стенками кузова голоса и какие-то окрики. Вскоре стальные двери с грохотом распахнулись настежь.
Один за другим мы добрались до этого открытого бока стальной коробки, некоторые — на четвереньках, и спрыгивали, либо сползали на землю. Но лишь двадцать четыре из нас. Два трупа, старый и новый, того, кто два дня не получал воды, пришлось из кузова вытаскивать.
Там, снаружи, было холодно, очень холодно. В лучах солнца снег сиял такой ослепительной белизной, что было трудно заставить себя выйти из нашего зловонного убежища, и некоторые плакали. Мы стояли, сбившись, как стадо, около большого грузовика, нагие и вонючие, наша маленькая совокупность, наша ночная общность в ярком и беспощадном дневном свете. Наше стадо было разогнано, нам велели построиться в шеренгу и отвели нас к зданию, расположенному поодаль, в нескольких сотнях метров от того места, где остановился грузовик. Металлические стены и покрытая толстым слоем снега крыша, снежная равнина вокруг, гряда гор, над которой поднималось солнце, и неоглядное пространство неба над нами, — все, казалось, дрожало и переливалось от избытка света.
Нас выстроили в очередь для мытья около большого корыта в бараке. Все начинали с питья воды из этого корыта. Потом нас отвели в главное здание, где нам выдали нижние рубахи, старые, уже ношенные верхние войлочные рубахи, короткие штаны и войлочные башмаки. Стражник проверял наши имена по списку, когда мы по одному проходили мимо него в столовую. Там мы вместе с сотней других таких же серых людей уселись за длинные, привинченные к полу столы и получили завтрак: разваренное зерно и пиво. После этого всех заключенных разделили на бригады по двенадцать человек. Мою бригаду отвели на лесопилку в нескольких сотнях метров от главного здания, но в пределах ограды. За оградой, не очень далеко от нее, начинался лес, который простирался на север так далеко, на сколько можно было охватить взглядом. Под присмотром стражника мы носили доски с лесопилки и складывали их в большом сарае, где тес хранился зимой.