Эдондурат построил дом из замерзших тел своих братьев и, сидя в этом доме, ждал возвращения последнего человека. Каждый день один из убитых спрашивал: «Горит ли он? Горит ли он?» А все остальные трупы отвечали ему своими замерзшими языками: «Нет, нет!» Тогда Эдондурат во сне вошел в кеммер, и метался, и говорил во сне громким голосом, а когда он проснулся, все трупы говорили: «Он горит! Он горит!» Последний, оставшийся в живых младший брат услышал их и вошел в дом, сложенный из мертвых тел, и там совокупился с Эдондуратом. И от этих двоих родились все люди, они вышли из его лона. Имя второго, младшего брата, отца всех людей, неизвестно.
Каждый из их детей обладал частицей тьмы, которая ходила за ним всюду на протяжении дня. Эдондурат спросил: «Почему за моими сыновьями ходит тьма?» Его кеммеринг ответил ему: «Потому что они родились в доме из мертвых тел». Поэтому теперь смерть ходит за ними, следуя за каждым их шагом. Они находятся в середине времени. В начале его было солнце и лед и не было тьмы. В конце, когда нас уже не будет, солнце поглотит само себя, и тьма поглотит свет, и не будет ничего, только лед и тьма.
18. На льду
Временами, когда мне случается засыпать в темной и тихой комнате, меня посещают прекрасные и дорогие моему сердцу видения. Над моим лицом снова наклоняется стенка палатки, невидимая, зато слышимая наклонная плоскость тихого отзвука — это шелест гонимого ветром снега. Темно. Световое излучение нагретого воздуха исходит из невидимого центра, как из сердца тепла. Легкая сырость и ограничивающая движения теснота спальника, шорох снега, едва слышное дыхание спящего Эстравена — и темнота. Больше ничего. Мы вдвоем здесь, внутри палатки, в нашем хрупком убежище, в середине всего. А снаружи, как всегда, распростерся необъятный мрак, холод и одиночество смерти.
Засыпая в эти счастливые мгновения, я с необыкновенной ясностью понимаю, где была самая главная минута моей жизни — в том времени, в моем прошлом, в ушедшем, но не пропавшем — та вечно продолжающаяся минута, сердце тепла.
Я отнюдь не утверждаю, что был счастлив в те недели, когда мы волокли санки через ледник в самом центре зимы. Я был голоден, измучен, часто раздражен, и чем дольше это продолжалось, тем было хуже. Тогда я не чувствовал себя счастливым. Понятие счастья для меня всегда было связано с разумом, и только с помощью разума можно добиться, достичь счастья. Я же обрел нечто, чего нельзя заслужить добросовестным и неустанным трудом, нечто, чего нельзя удержать и сохранить; нечто, что не всегда удается узнать, когда мы с ним встречаемся. Я имею в виду радость.
Я всегда просыпался первым, обычно перед самым рассветом. Мой обмен веществ по всем параметрам несколько превышал гетенскую норму, так же, как мой рост и вес несколько превосходили средние гетенские показатели. Эстравен скрупулезно учел разницу при расчете пищевых рационов с точностью добросовестного исследователя или дотошностью хорошей домашней хозяйки, в зависимости от того, с какой точки зрения на это смотреть, и с самого начала путешествия я получал на несколько дециграммов еды ежедневно больше, чем он. Мои протесты на несправедливость такого распределения были опровергнуты очевидной и неоспоримой справедливостью этого неравенства. Независимо от принципа разделения порции все равно были маленькими. Я был голоден, постоянно голоден. И с каждым днем — все голоднее. Голод заставлял меня просыпаться так рано.
Если было еще темно, я включал освещение нашей печурки и ставил на нее котелок с принесенным с вечера снегом, чтобы получить воду для завтрака. Эстравен тем временем, как обычно, отчаянно боролся со сном, бесшумно и ожесточенно, будто боролся с ангелом. Одержав победу, он садился, глядя на меня отсутствующим взглядом, тряс головой и просыпался окончательно. Пока мы одевались, обувались и сворачивали спальники, завтрак обычно уже успевал свариться: кружка вскипевшего орша и один кубик гичи-мичи, который в горячей воде разбухал до размеров небольшой булки. Пережевывали мы эту еду с благоговением, подбирая каждую оброненную крошку. Печурка тем временем остывала. Мы укладывали ее вместе с котелком и кружками, надевали свои плащи с капюшонами и рукавицы, после чего выбирались из палатки наружу. И каждый раз было трудно поверить в то, что может быть так холодно. Каждое утро я вынужден был убеждаться в этом снова и снова. Если один раз уже приходилось выходить по нужде, то выйти во второй раз было еще труднее.