— Звони… пятнадцать, ноль и две тройки… но о чем говорить нам?..
— Хоть услышать твой голос… Какая ты стала! — восторженно и тихо вымолвил он.
— Кажется, все такая же.
— Нет. — Усилием воли он сдержал себя, чтобы не перейти черту, которая разделяла их жизни. — Нет… еще лучше, красивее… и дороже.
— Что вы этим хотите сказать? — взглянула она пристально. — Ну я тороплюсь.
Он первый протянул руку, не спуская с нее влюбленного взора, и в этот же миг промчался мимо, окутанный пылью, темно-синий «линкольн».
— Это он! — чуть испугалась Мария. — Как жаль… я сама же просила его, и я же… Он так занят. — И в голосе ее дрожала нотка сожаления и недовольства.
— Я не знаю, что ты поручила ему… но мне неприятно, если из-за меня произойдет хоть маленькая неудача или задержка в чем-нибудь.
— Вообще, не будем говорить об этом… Как устроился? — спросила она.
— Пока в бараке… четверо нас — коммуной. Вон наш барак, — и он показал рукой.
Мария недавно была в соседнем женском бараке и проводила там беседу по заданию комитета комсомола.
— Ты что на меня так смотришь? — спросила она, не понимая, к чему относится его грустное удивление.
— Еще придешь туда? — спросил он.
— Может быть…
— Когда?
— Если это нужно тебе — узнаешь сам… А в общем, советую не приходить… Это не нужно ни мне, ни тебе.
Он был готов идти с нею до ее дома, но она сказала, чтобы не шел дальше… И только издали с тяжелой печалью смотрел на этот веселый и уютный коттедж на краю леса, где жила она. Он проводил ее взглядом, любуясь ее фигурой, ее походкой, ее платьем — голубым и необыкновенно нежным, — словно кусочек незабываемого моря.
Такою и осталась она в его потрясенном воображении вплоть до того дня, когда произошла последняя и еще более неожиданная встреча.
Теперь его жизнь пошла какими-то толчками, порывами — от одной встречи до другой, — и, странно, даже работа его приобретала после встречи с ней разумный, четкий распорядок и привлекательную ясность… Да, он тяжко болел недугом, имя которому — безнадежная любовь, когда дни идут своей укороченной поступью, но никакой не предвещают перемены.
ГЛАВА IX
В больнице
Он даже не отказывался от лекций на курсах, ибо лучше чувствовал себя, когда предельно загружен и вечер. Да и обязан был платить долг, возвращая свои знания народу, чтобы легче было двигаться вперед этой неисчислимой, как песок морской, массе, в чье сознанье революция вдохнула жажду к творчеству и почти детское любопытство к науке.
Он с удовлетворением разглядывал, как прорастают мужицкие плодливые поля, как возникают новые завязи мыслей и как звучат для этих людей, всколыхнутых горячим ветром, неведомые дотоле истины, подобно откровению, высказанные полвека тому назад.
Бисеров слушал Авдентова напряженно, внимательно, ловил каждое слово и удивлялся тому человеку будущего, которого с колыбели будут сопровождать науки.
Инженер заключил свою лекцию фразой Маркса, и, присутствуй тут Штальмер, он сказал бы, что Авдентов и сам увлекается без меры. Однако Сережка Бисеров попросил продиктовать ее, чтобы надольше сохранить в памяти.
…«В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам…»
— Я ее наизусть выучу, — объявил Сережка, поднимая палец кверху.
— Ее понять надо, — улыбнулся Авдентов.
— Я уже понял!..
Необычайно подвижный и чуточку нервный паренек — его хватало на многое! — Сережка был не только командиром молодых, но сумел по совету бюро комсомола внедрить и новые порядки: завел на всю бригаду одну общую расчетную книжку; людям не надо было теперь стоять каждому в очереди. Деньги получал сам и с точностью до копеек высчитывал, что причиталось каждому на руки.
— Если у кого сомненье, — предупреждал он, — проверяй, «не отходя от кассы», и по углам не шепчись. Тут не в церкви, обману и шельмовства нет.
В комсомоле стал Сережка своим человеком: ни от какого поручения не отказывался и, выслушав новое задание, только вскидывал руку к виску на военный манер и сердито бросал:
— Есть такой сорт! — А докладывая о результатах, произносил одно: — Готово!
За неутомимую энергию и легкий, игривый нрав приклепали ему новое имя — Орел. Под этой кличкой и шумел он на площадке, не узнавая себя — прежнего, которому и худые лапти были впору, и лень — по плечу.