И, отвернувшись от него, опять чокнулся с хозяйкой, поиграв глазами:
— Только чтобы до дна… как в прошлый раз… помнишь?
— Я таких случаев не забываю, — пожужжала оса. — Давайте все уж… поднимай, Мотя.
Выпили все, кроме Мартына, который держал стакан, уже ослабевшей рукой и плескал на белую самобраную скатерть.
— И неужели никому нас не жаль?
— Жалеть — жалеют, это точно… и даже, я вам скажу, многие: все те, кто политику клонит вправо, и плюс — буржуазные страны. Слыхал, небось, как навалились на Гайтсмана?.. В газете каялся и признавал свои ошибки. Вы думаете, ему легко было?
— Это главный в нашей газете? — изумился Мокроусов. — Так ему — подлецу — и надо!.. Меня раскровянил в газете, — ан и самого достали.
— Ты не знаешь его, вот и злишься. А начальника гавани Штальмера встречал? Так вот его тоже поприжали. — И значительно подмигнул. — А уж вас-то можно теснить всяко, — и вопрос о жалости отпадает. Корешки собственности выдираем — ликвидация, крестьян в колхозы грудим — коллективизация, а прочих тем паче — время предвоенное, а потому — в перековку.
Мужик потемнел с лица:
— Вон как!
Порывисто опрокинув стакан в рот, он совал вилкой в рыбью голову на тарелке; пьянее пьяного притворялся Мартын, чтобы перехитрить Забаву и выведать от него остальное:
— Никакого грому не будет… и не надо!.. Русский народ сам себе, власть выбирал… а мы — его дети. Она прибьет, она и приласкает. Не без вины бьет.
— Так почему же вы интересуетесь? — непроницаемым глазом уперся в него парикмахер.
— Башка у меня болит от этих слов, — попробовал увернуться Мокроусов. — Русской души в них нету, понятия нету. Перековка… что мы, кусок железа, что ли?.. Тише воды, ниже травы стали, а нас все жмут да топчут…
— Я не испытал, не знаю… а вы должны знать, — прозрачно намекнул Забава, чтобы отвязаться.
Молодая хозяйка с изогнутыми темными бровями молча бросала Ивану недовольные красноречивые взгляды, но, потеряв терпенье, махнула напрямик:
— А вы будет… чай, не по то пришли.
Иван улыбнулся ей, а Мокроусову подлил вина еще и огрубевшим голосом, каким будто бы и не обладал раньше, произнес:
— Тихая вода хитрее: она изо дня в день бережок подмывает… Такие глыбы отваливает, ай да ну!.. А ты сидишь под кустом, укрылся листом, ничего не видишь и ждешь, когда папа римский придет и… и отнимет у тебя последнее.
— Нет! — у Мартына надулись на висках багровые жилы. — Не жду и не буду!.. Встану — и лист сорву, и куст выдерну с корнем! — Вскипев, позабыл Мартын свое притворство, и, кажется, никто теперь не внушал ему боязни. Он куда-то хотел идти и, вставая, чуть не уронил стол.
— Мотя, — холодно приказал Иван. — Иди, успокой его.
Та поправила зачем-то волосы, свисающие на виски, отряхнула хлебные крошки с подола, взяла буяна под руку и увела в сени…
Часом позже, когда вернулись из чулана в избу, опять все пили, о чем-то говорили, — но уж ничего не помнил Мартын, точно помутилось сознание.
Не помнил также, когда ушел он с пирушки вместе с Мотей, и куда привела его дорога.
Они шли темным, заросшим садом, и ветви бились ему в лицо.
Он едва одолел три ступеньки крыльца и то с помощью Моти, которая подталкивала его сзади.
Шум дождя среди ночи разбудил его. Открыв глаза, долго обшаривал Мартын гудящую темень, чувствовал на руке мягкое и теплое тело женщины, и все никак не мог сообразить, где он и кто она?
Рано утром, когда он уходил из деревни, ливень затих было, но вот опять пролился на землю, настигнув его в поле.
Он не нашел Ивана в землянке и был рад, что некому позлословить над ним. Мокрая холодная одежда прилипала, — но так, не раздеваясь, и лег на нары, чтобы проспать и день.
Сон не дался ему: в груди болело и в мыслях была путаная, вся в узлах и петлях, тарабарщина.
Вскипятив чайник, он пил один и много, но так и не напился досыта, точно лил на раскаленные кирпичи. Вспомнив, что Иван уйдет скоро, оставив ему свою землянку, Мартын уже спокойнее обдумывал независимое и вольное житье вместе с Мотей, которой будет удобнее приходить сюда.
Новая женщина уже привязывала его к месту, откуда не раз собирался бежать. Дочь, скрывшаяся куда-то, развязывала ему руки.
Раньше всех он явился в гавань, и Петька Радаев, к кому перешел Мокроусов в бригаду, и Харитонушка похвалили его за это…
Работы было всем много, она копилась с каждым днем, и Мартын не ленился больше.