Живя вдали от тех мест, он никогда почти не забывал свои потери, а сейчас родные люди еще раз напомнили ему о них, — и он затосковал… в жилах разлилась желчь, — он задыхался от мстительной злобы, от сознания своего бессилия и одиночества, а измена Моти еще больше усилила это чувство.
Потерь было у него порядочно — и там, в деревне, и здесь, где пытался укрыться от расправы за прошлое. Склад почел он за наиболее укромное и выгодное место, но теперь не было даже и малой уверенности, что не погонят и отсюда, куда поставил его Штальмер, позабывший второпях узнать — кто он?
Неподалеку от склада возводили четырехэтажное здание, обставленное лесами. По настилу, круто поднимавшемуся от земли, взад и вперед ходили подносчики — порожние и с кирпичами на спине; вверху копошились и покрикивали каменщики, подгоняя один другого, охваченные общей горячкой. Люди спешили, но Мартыну было чуждо их рвение…
Он тяжело поднимался, шагая по изгибающимся доскам, глядел вниз, и когда человек, идущий с ношей впереди, уронил с высоты на землю кирпич, Мартын проследил его падение, — тот врезался в щебень, распался на куски, — а Мартыну было досадно, что в этом камне нет взрывчатой сокрушительной силы…
Отсюда, с высоченной кирпичной стены, отчетливо виднелись: вздыбленная всюду, искромсанная канавами земля, желтое полотно железной дороги, уводившей к реке. На берегу кипела стройка, — огромные эстакады поднимались над самой водой, баржи и пароходы запрудили реку. Ширились и обстраивались рабочие поселки, за ними рос город, и белые стены домов, вытянувшихся длиннейшими улицами, громоздились, как сугробы, один за одним; а ближе и правее его, — уже и не разобрать было, что воздвигают люди.
Вся огромная, километров в семь площадь, изрытая котлованами, траншеями, с горами строительных материалов, с машинами разного вида и назначения, с эшелонами — пустыми и нагруженными, — стоящими в этих заторах или медленно бегущими в разных направлениях; густая сеть лесов, протянувшихся вдоль стен корпусов, — шевелилась, ухала, гудела, стучала, грохотала, и тысячи разнообразных звуков — то пронзительно тонких и сильных, то отдаленно глухих, — рождала эта местность, где возникал завод в облаках цементной и известковой пыли. И над всем необъятным миром стояло вечно молодое солнце.
Мартын хмурился, — солнце било ему в глаза, голова кружилась от дум и этой непривычной высоты. Созерцанием огромной стройки он еще больше растревожил себя и, проскрипев зубами, начал спускаться вниз…
«Растут на моей могилке», — подумал он с ненавистью.
Лязгая буферами, осторожно двигался паровоз, толкая две серых цистерны с горючим. Отцепили их в тупике, где стоял врытый в землю огромный бак, — и паровоз тронулся обратно. Рабочие принялись перекачивать горючее в бак.
Мокроусов издали оглядел это место, — железнодорожную стрелку поодаль бака, тальники и канаву, уводившую в лес.
Он вернулся к себе в землянку, запер дверь на крючок и устало опустился на нары. Руки у него тряслись, когда вынимал из сундучка бутылку водки и резал лук… Он пил один — медленно, с наслаждением, какого никогда прежде не испытывал, потому что горечь души была сильнее горечи зелья.
Уже смеркалось, а в землянке было темно, в щель двери просунулся красный тоненький луч заходящего солнца, и от него жидкость в стакане была розовой.
Тут и постучался к нему парикмахер. Водка и хлеб с селедкой были бы прежде неплохим угощением, но сегодня Иван отказался наотрез:
— Я уже давно в рот не беру… Так лучше… а между прочим, один врач советовал понемногу употреблять для здоровья… Всякому свое… По дороге зашел… На суд-то пойдете?
— Какой суд? — спросил Мокроусов, притворяясь совсем не заинтересованным.
— Не слыхал разве?.. Четверых шоферов судят общественным порядком… Среди них птенец из богатого рода попался — судовладельца Дымогарова сын. Что-то напакостил — автобус, что ли, перевернул намеренно и социальный корешок скрыл, — усмехнулся Забава, зажигая лампу… — Вы что, огня стали бояться?.. а я люблю огонек — с ним как-то в голове светлее…
Желтая клетчатая его ковбойка, засунутая в брюки под ремень, была ему тесна, обтягивала широкие плечи и от коротких рукавов казались необыкновенно длинными его руки. Сидя на табуретке, он обшарил глазами свою землянку, где прожил несколько месяцев и где уже ничто не напоминало о нем: даже нары его, сколоченные из досок, новый хозяин изрубил на дрова и сжег.