Матвей почтительно выслушал ее выступление, где было собрано порядочное число его собственных недосмотров на площадке и технических ошибок Дынникова; она припомнила перехваченные на рейде чужие плоты, запоздалое строительство насосной станции, недостаточное внимание к культурным нуждам рабочих. Потом подошла к оценке Гайтсмана; о каждом из них она говорила так, точно взвешивала на весах. Ее весы определенно врали, но Колыванов пока молчал.
— Поверь мне, Колыванов, мы знаем его лучше. У тебя там не любят его… надо ужиться. Я мыслю: тут дело не в принципиальной партийной политике, а в несработанности… Троцкистов ты ищешь не там, где надо. Сумей приглядеться к другим людям. Исключить из партии — это значит… прописать политическую смерть…
— Но ведь записка-то… подленькая, враждебная, — упирался Матвей. — Гайтсман склочничал, ссорил инженеров, скатился до явной клеветы… Совершенно известно, что он в двадцать девятом году состоял…
— А если крайком начнет расследование и вдруг не подтвердится? — вспылила она, не дав досказать. — Тогда что?.. Ты настаиваешь?.. Для меня твое поведение несколько странна.. Хочешь конфликта?..
Возможно, следовало доложить первому секретарю крайкома Ефиму Игнатьевичу, но Рохлина потом не простит этого Колыванову и постарается найти повод для серьезных разговоров в крайкоме о самом Колыванове: она была мстительна.
Он уже два раза до этого вступал с ней в споры, а этого она не терпела.
— Ладно, я сама переговорю с Гайтсманом, а ты… тоже извлеки для себя уроки…
Это была некая директива, и Колыванов подчинился на время. Его отступление обескуражило на постройке многих, а некоторые уже решили, что это — конец колывановского руководства, и ждали, откуда придет замена.
Однако все оставалось по-старому; Гайтсман ходил, как ни в чем не бывало, только газета его начала кадить секретарю и начальнику строительства до того усердно, что иногда ее восхваления граничили с лакейством. Так, в нынешней статейке (без подписи) Колыванова называли талантливым и несгибаемым большевиком, бдительность которого расценивалась как образец. Следовало понимать все это иносказательно, особенно после вмешательства Рохлиной, одернувшей Матвея как мальчишку.
— Я вторично поставлю вопрос об исключении, — негодовал Колыванов, делясь всем с Дынниковым. — Какое-то двусмысленное, нелепое положение!.. Я непременно доложу Ефиму Игнатьевичу. Как ты думаешь?
— Осталось только это. Нас Гайтсман хочет разоружить, а Рохлина потакает ему…
В эту минуту и появился в дверях Штальмер. Он подал руку сперва Колыванову, потом начальнику. Высокий, с большой головой, широкоплечий и плотный, он был выше обоих ростом и старше; каждое движение его, казалось, рассчитано и было не лишено какой-то большой силы. Иных эта сила подкупала, соединенная в воображении людей с его «изгнанничеством»; крупные и грубоватые черты лица приобрели скорбное и вместе горделивое выражение… То был изгнанник, не легко, по-видимому, переживший разлуку с родиной.
Он согласился с резким мнением Колыванова о Гайтсмане, но все же не видел необходимости в этой исключительно крутой мере, когда троцкизм, как политическая платформа, разгромлен и главная опасность угрожает справа.
Дынников любезно улыбнулся, угощая его папиросой:
— Но вы же все время напоминали нам о «суровом отношении к людям»?.. Я имею в виду суровость справедливую.
— Да, да. Но каждый случай должен особо… вам виднее, смотрите… Я хочу как лучше для партии. Я могу ошибиться, но знаю: для со-ци-ализма каждый коммунист дорог.
Он скоро ушел, выяснив несколько вопросов, касающихся норм выработки в связи с осенней непогодой, сломавшей все графики работ. Колыванов тут же позвонил в крайком и просил Ефима Игнатьевича — первого секретаря крайкома — принять его.
Но оказалось, дело само приближалось к развязке: в помощь строительству прибыла пропгруппа ЦК, и завтра вместе с нею секретарь крайкома придет на площадку.
Это известие было для Колыванова и Дынникова сигналом к наступлению по всему фронту. Несколько позже, когда пропгруппа ЦК уже приступила к работе, была объявлена мобилизация людей, машин и времени. Созванное в клубе партийное собрание длилось только час, — остальное решалось там, на месте, где росли цехи, соцгород, подстанции и зимние бараки, где прокладывалась канализация, бетонировались колонны и застывал в опалубке бетон.
…Единогласно исключенный из партии, Гайтсман ушел, намеренно не хлопнув дверью, как подсказывало ему первоначальное чувство. Рохлина не проронила ни слова в его защиту, ибо не хотела впутывать себя. Гайтсман вскоре затерялся где-то в профсоюзной массе, внешне довольный третьестепенной ролью, которую оставило за ним стремительное и горячее время.