Аплодисменты заглушили его сильный голос, да Борис Сергеевич и не собирался говорить больше. Он стоял над зеленым столом и тоже хлопал, обводя взглядом зал, где собралось до пятисот человек — по работе сродни Степану.
Слова Дынникова были для Михаила самой лучшей похвалой. В первый раз за все прожитое здесь время он почувствовал, что Борис Сергеевич в подходе к людям — объективнее, честнее, выше, нежели думал о нем Авдентов.
Степан Зноевский, стоя рядом с ним, слегка подтолкнул его локтем и внятно шепнул:
— Наша взяла, Михаил… Теперь пойдем в гору…
И никто не, подозревал, какую бурю злобных чувств сдерживал в себе Штальмер…
Здесь обсуждали и вчерашний день, и планы на будущее, в которое верили, как в завоеванный успех, а речь Колыванова относилась больше к тому, что происходило в мире… Это нужно было ему, чтобы люди смотрели шире и дальше, до самых далеких горизонтов, откуда дует смрадный ветер войны.
Вслед за Колывановым поднялся Штальмер и с гневом неопознанного Мефистофеля, обличающего своего собрата в его отсутствие, заговорил о замыслах империалистов, поблескивая тусклыми очками и резко взмахивая рукой.
Именно в этот миг необыкновенно пристально глядел на него Зноевский. Поразившая его деталь не показалась ему случайной — гвоздем вонзилась мысль о неискренности Штальмера: он произносит слова и будто убегает в неизвестном направлении; его душа будто обитает на какой-то большой глубине, недоступной глазу; Степану чудилось, что надо только отыскать какой-то фокус, — и лучи, скрещенные в одной точке, осветят эту непроницаемую глубину, где шевелится чудовище.
Штальмер двигался, поворачивал большую голову, улыбался или сурово и гневно стягивал брови. Он был искусный оратор, актер, и всякая ложь давалась ему профессионально легко. Свежий плакат Огиза подсказал ему мотивы и содержание речи, а целью выступления было — попытка занять новую позицию взамен той, какую захватили у него Зноевский и Авдентов в цехе.
Он не вернулся на прежнее место, а сел у самой двери, чтобы скоро уйти совсем, не дожидаясь конца совещания.
Судя по выступлениям, скоро прогонят его; теперь он уже спешил, цепляясь за каждую минуту, чтобы сделать как можно больше и не сорваться.
…Он шел дощатым тротуаром поселка, возвращаясь домой. На глаза попалась вывеска, — тут была парикмахерская, — и он вспомнил, что не брился три дня.
Был поздний вечер. Иван Забава уже кончил работу, прибирал флаконы на подзеркальниках, стоя спиной к вошедшему клиенту. Второй парикмахер — молодой парень в синем берете — подбривал себе брови перед тем, как уйти на свидание. Он через пару минут — надушенный и густо напудренный — ушел, на ходу поправляя берет.
— Побриться? — негостеприимно, исподлобья поглядел на Штальмера Иван. — Уже поздно… и никого нет. Зайдите завтра.
— Я завтра не могу.
Клиент был немножко знаком, но это не давало ему права быть назойливым.
— А сегодня поздно. И никого, повторяю, нет.
— Мне одного и надо, — сказал инженер. — И я прошу вас сделать мне одолжение.
Решительный взгляд и неспокойная поза гостя (скорее всего, трезвого), стоявшего уже у кресла, озадачили Ивана.
Подметая щеткой пол, он косился на странного посетителя и молчал.
А Штальмер переждал с минуту, потом снял пиджак и, стоя у зеркала, причесывал свою черную густую гриву.
— И горячего кипятку у меня нет, — начал опять Иван.
— Ничего, налейте остывшего. Я не избалован.
— И бритвы тупые, — перечислял парикмахер, не зная, как его прогнать.
— Однако я прошу вас сделать мне это одолжение… Это не так велика жертва.
В деревянном неподвижном лице парикмахера выражалось утомление и некая покорность. Он уже застегивал непростиранный халат с пятнами ржавчины на рукавах, но широким пальцам его все не удавалось завязать узелком пояс. В кувшине оказалось достаточно теплой воды.
— Ну вот видите, — не без ехидства улыбнулся Штальмер, усаживаясь в кресло.
— Вижу, что даже анжинеры, антиллигентный народ, ученые, так сказать, люди, и то наш труд не ценют.
Инженер глядел на себя в зеркало, ощупывая свою щетину. Он заметно старел, неторопливая речь соответствовала его возрасту, только в глазах метались какие-то беспокойные искорки, затухая под густыми ресницами и вспыхивая опять.
— Наоборот: я очень ценю ваш труд… и вас лично. Я знаю, нелегко дается вам это ремесло.