— Еще бы… К каждому клиенту имей особый подход, «будьте взаимно вежливы», и все такое с нашей стороны, а с другой — одно невнимание и бесчувствие. Ты им угождай, а они тебе — грубые слова. — Иван говорил трудно, ломая слова, точно не умел лучше, и, стоя к зеркалу боком, ширкал по сухому ремню бритвой. Он совсем не смотрел на своего клиента, но чувствовал, что смотрят на него украдкой.
— День-деньской постоишь на ногах, и отдыху рад… а тут никакого сочувствия, — хоть всю ночь работай, — брюзжал он, взбивая в стакане пену.
— Понятно… а дети у вас есть, Забава?
— Не наказал господь.
— Недолго думано, но не плохо сказано, — улыбнулся Штальмер.
Иван подступил к нему с помазком, закутанным в пену, и принялся мылить щеку старательнее, чем следовало. У него были широкие жилистые руки с приплюснутыми ногтями, обрезанными почти до мякоти; приспособленные для другой, более грубой и решительной работы, они производили впечатление.
— А, простите, откуда вы родом? — любопытствовал странный полуночный гость, продолжая покалывать взглядом.
— Всякий человек из одного места родом и живет, где пришлось, — обрезал парикмахер, чтобы ни о чем больше не спрашивали, его. — А я тем более: родился одиннадцать месяцев спустя после смерти отца и скитался, где попало.
Но Штальмер ничуть не оскорбился, даже не расслышал будто, и продолжал свое:
— …и за это время, которое прожили, много видели пожаров и развалин?.. Кстати, вы, наверно, умели когда-то говорить правильно… культурно, даже красиво, а? Вы много лазили по оврагам жизни?
— Кто пожил на земле сорок пять лет, тот и по гладкой дороге шел, и на горы взбирался, и срывался вниз, и полз в оврагах.
— Но вы что больше предпочитаете?
— От всего, что я видел, у меня испортился характер, — торопливо перебил парикмахер, чтобы тот не успел досказать до конца. Он уже почти догадывался, зачем пожаловал гость, начал нервничать и не уродовал больше слов. — Наше поколение состарилось раньше срока. Мы взяли мало от жизни для себя… и оставим о себе, наверно, плохую память. Живем без славы и нас похоронят без венков и оркестров… Может быть, это не так уж плохо. Моя колея жизни…
— …У вас две колеи… две жизни, — подчеркнул инженер, чтобы еще прояснить цель своего прихода.
— Дай бог совладать и с одной. Впрочем, не мне сетовать и осуждать. — Иван старался быть спокойным, но бритва подрагивала в его руках. — Мне осталось приводить людей в порядок. Я — парикмахер, и не жалуюсь, мне легко заработать хлеб. Малые птицы свивают малые гнезда. Мне хватает. Бакену на реке просторно… Не беспокоит? — спросил он, враждебно заглянув в глаза.
— Поправьте… А во время волнения на реке — не страшно? — зацепился опять клиент. — Бакен кому-то показывает дорогу…
— Не цапайтесь, гражданин! — вскипел парикмахер. — Вот уже скоро двенадцать часов — и к чему баловство это?.. Или с жиру шутки на ум лезут? Сидите спокойно и не мешайте работать. Я — темный человек, слепой. Пусть показывает дорогу тот, кто университеты произошел да книжки разные. А нас не учили — и потому к предкам у меня почтенья нету.
— Вы очень скучны что-то нынче? и не откровенны…
— В откровения я не верю, а у попа на исповеди не был тридцать годов. И нужды в этом не вижу. А скука, она не имеет причины.
— Тебя избаловали в детстве, — сморщился Штальмер, и голос его звенел. — Оставили наследство, отец нянчил тебя до двадцати лет, и все-таки: «почтенья нету»…
Резкий переход к фамильярному обращению Иван постарался не заметить:
— Я не жалуюсь, как другие… вон Анатолий Дымогаров — тот очень жалуется… знали его? — метнулся в сторону Забава, ошарашенный осведомленностью клиента и его решительным напором. — Так вот ему большое наследство досталось, да революция подоспела.
— Кстати, где он сейчас?
— Давно уже освободили. На днях приходил бриться… Он — шофер. Работу ему дали, на железной дороге где-то… Пройдет годок-два — забудется, и запоет песни. Молодые люди — они прирастают к жизни легко.
— А вы?
— Я себя знаю хуже, чем других… Себя познать труднее.
Он заметно спешил, чтобы успеть закончить работу именно на этом разговоре, и по ошибке взял не тот флакон одеколона. Штальмер отстранил его руку:
— Меня тройным… А вы плохо играете в жмурки, — вдруг сказал инженер, решительно вставая.
Забава ушел за перегородку, гремел там посудой и не показывался. Это была последняя уловка преследуемого зверя, который прячет голову. Жестяная крышка выскользнула у него из рук, покатилась к Штальмеру и с дребезжащим звоном легла у самых ног. Иван не шел за ней. Тогда Штальмер поднял ее и принес сам.