— Ничего, я постою, — ответил он, с трудом преодолевая в себе желание — отнять у ней корзину, где не иначе лежал под лопухами наган.
Ей не удавалось пока ничто, и это бессилие заметно раздражало ее. Засунув руки в карманы, он стоял перед ней, стараясь спрятать свою отчужденность. Ему наперед известны были ее крапленые карты, на которых попробует она сейчас играть.
Набирая горстью пожелтелые листья и по одному разрывая на мелкие кусочки, она бросала их ему под ноги, и тонкие, нерабочие руки, исчерченные мелкими морщинками, казались ему ластами глубоководного хищника, выплывшего на поверхность за добычей.
— Вы знаете главного инженера Першинского завода? — тихо спросила она, переменив тон, и в вопросе слышалась угроза.
— Нет, не имел чести.
— Он арестован, — вскинула Соболь пытливый и будто участливый взгляд.
— Очевидно, так и следовало… У нас не перевелась еще всякая нечисть, которую надо ловить и бить прикладом, — с откровенной резкостью заявил он, отвечая не на вопрос, а на свои мысли. — Она охотно разрушает, что создано с таким трудом и любовью. Народ строил, и ему, народу, принадлежит это богатство. Мы знаем, за что надо и погибнуть, не струсим, но мы делаем жизнь и ничего из завоеванного не отдадим… Вы понимаете меня, конечно? — спросил он в упор.
— Браво, браво! — захлопала в ладоши Ринка. — Вы очень хорошо сказали. Именно так! — По ее восторгу Зноевский донял, что игра продолжается.
Соболь опять поправляла на коленях платье и приглашала:
— Присядьте же.
Густая сирена пропела вдали, машина приближалась к месту, где находились они.
— Вы очень изменились, — вздохнула Соболь. — Но я не верю, что вы не боитесь смерти… Ведь там ничего, ничего нет! А слава, за которой гонитесь?.. бедная слава, что будет с ней?..
— Я — простой солдат, с тридцатого года на фронте и о славе никогда не думал.
— Солдат? — переспросила она, вкладывая в это слово совсем иной смысл. — А я — «барышня-крестьянка». Похожа? — И опять улыбнулась, не тая надежды…
— Нет… дворянки, очевидно, были изящнее и… честнее.
— Не мы себя чести лишаем, — вспылила Ринка. — Обманутый не всегда виноват. Его надо и пожалеть!
— Простите, я плохо в этих тонкостях разбираюсь. Не хочу извлекать пользы, а жалость тут не к месту.
— Солдаты лучше знают цену женщине! — прошипела Соболь, обнажая свою душу. — Они не грубят, как вы. Ну я вижу, вам некогда, вы спешите. Я зайду к вам после… Можно?
— Только без театральности, без маскарада, — с пренебрежением сказал он, сделав намекающий жест рукой. — И ваши намерения придется вам оставить…
— Я не ждала этого! Это насмешка… И я не понимаю, почему вы избрали меня своей аудиторией, а темой лекции — вопросы строительства. Это, очевидно, пролог к тому, чтобы начать грубить мне… Да?.. это у вас новая манера?..
— За мной идет машина.
— Ступайте, — прозвенел ее голос.
Последние фразы были сказаны ускоренным, нарастающим темпом, — так нарастает сама катастрофа. Зноевский вполне понимал, в каком опасном положении находился, но бесстрашно пошел от нее. Ринка продолжала сидеть в прежней напряженной позе, но как только он повернулся к ней спиной, быстро поднялась и, схватив корзину, пошла в другую сторону.
ГЛАВА X
Залог
Обстановка, в которой разворачивались события, не понятая шофером, но смутно угадываемая, подсказывала ему — быть настороже. Тугой на мысли и догадки, он не опережал ни этих событий, ни своих, ни Ринкиных поступков и не способен был ничего предвидеть. Только однажды почудилось ему — и то лишь на короткий миг, — что за предложением Ринки следить за Степаном Аркадьевичем скрывается нечто совсем иное. В самом деле, что может простой шофер найти за главным инженером, коммунистом? Да и кому нужна эта слежка?..
Потом вставала перед ним какая-то сложная и путаная вереница человеческих отношений, больших и малых людей, кого совсем не знал он, — но, запутавшись окончательно, махнул на все рукой. Легче было ничего не знать и не думать об этом.
Не зная, из чего и как плетется вокруг него интрига, он в простоте душевной уже радовался тому, что Ринка ни разу не упомянула о прежнем своем требовании.
Приглашенный накануне, он прибежал к ней в гостиницу с букетом живых цветов и по тому, как встретили, понял, что она ждала его с нетерпением влюбленной. Она усадила его на кушетку подле себя и, конечно, соскучившись за эти дни, хотела наговориться вдоволь.
Дымогаров охотно слушал ее голос, опять смотрел в ее красивое, беспокойное лицо. На ней было черное платье, тонкое, просвечивающее, сквозь которое проступал кружевной волнующий рисунок. На чистой скатерти стояли два чайных прибора и откупоренная бутылка ликера, припасенного лишь для него.