Она рассказывала об отце, уже умершем, о матери, которая еще жива.
— Анатоль, мы в этом с тобой схожи… Надо нам понять друг друга и быть ближе. Правда, ведь ты обидел меня?.. признайся… Я виновата была тоже, я иногда болтаю… Тебе не нравится это?
— Как сказать… конечно. Надо язык держать на веревочке… и не делать так, чтобы раздор получался.
— Вот, вот. И мне самой было очень неприятно: ты мог подумать что-нибудь другое. — И она легким движением поправила на коленях платье.
— Нет же… это первый момент только, — сказал он. — Я не сержусь. А ты все-таки скажи мне: ты замужем, или… Я простой шофер, а ты… — надумал он спросить, впервые уяснив себе разницу положений.
— Да, Анатоль… к несчастью, я замужем… Отец выдал почти насильно. Я не хотела, я не люблю его… Он измучил меня своей дикой ревностью.
Шофер не без страха покосился на дверь, в которую мог сейчас же войти муж. Соболь перехватила опасливый его взгляд и поспешила успокоить любовника:
— Он — в командировке. Мы порознь, он не живет здесь, но не хочет развода.
В комнате быстро темнело. Соболь не зажигала огня, потому что нравились ей эти «интимные сумерки, когда вещи и слова теряют будничную, житейскую обнаженность и становятся как бы возвышенней и чище».
Вдыхая осенний аромат цветов, она прятала в них лицо свое и выглядывала хитрыми, неулыбающимися глазами, — хотя, быть может, это ему казалось только.
— Мне очень скучно жить. Все говорят, что я красива, но мне скучно… Меня никто не понимает… — Она прижалась к его плечу, но тут же оттолкнула. — И ты меня не понимаешь… и не любишь!.. Ты с кем шел вчера?
Он встретился у проходной с Настей Бисеровой, и вместе шли до соцгорода. Довольная своей работой в цехе, Настя рассказывала о муже, о детях, — у ней было двое — дочь и сын, — и она могла без конца говорить о них даже с малознакомым человеком.
— Рин, можно подумать, что ты ревнуешь, — сказал Дымогаров, втайне возликовав. Ему и в голову не приходило, что она способна ревновать его.
— А как по-твоему: я имею право или нет? — Она сделала большие глаза, будто удивлена его замечанием. — Я тоже ведь — женщина!.. Нет, нет, я верю тебе… Иначе было бы с твоей стороны жестоко.
У ней так быстро сменялись настроения и мысли, что Дымогаров не поспевал за ними, а после первого выпитого стакана вина стал соображать еще туже. Она подлила еще, и он выпил молча, собираясь что-то сказать, но так и не нашелся.
— А знаешь, я о чем мечтаю?.. нет?.. Мне хочется уехать отсюда, уехать с тобой… и жить вместе… Я больше так не могу… у тебя когда отпуск? в октябре?.. Ну вот и отлично. Давай уедем… Поживем пока у мамы, у ней три комнаты. Но знаешь: тебе нужно одеться получше… Купи себе коверкотовую пару, — продолжала она уже озабоченно, входя в роль жены. — Серенькую, она тебе пойдет. — И робко, чтобы не обидеть, предложила взять у ней денег. Видно, настала пора, когда все должно быть общим. — Анатоль, ты напрасно отказываешься. Возьми… они — наши… Я могла бы сама купить тебе, но ты сам подберешь по себе. — И проворно, насчитав деньги у комода, положила в карман шоферу. — Это залог счастья. Слышишь?..
Дымогаров чувствовал отвисший карман свой, видел доступное, с чувственным выражением, лицо Ринки и от ее близости хмелел больше, чем от вина.
— Может, тебе и расписку дать? — неловко пошутил он, уверенный в том, что может теперь позволить себе все, и засмеялся.
— Серьезно, напиши, — посмеялась и Ринка. — Нам после будет весело об этом вспомнить.
Она дала бумаги, и он, нагнувшись к столу, писал, едва различая буквы. Она опустила штору, зажгла свет. Дымогаров, облокотившись на стол, писал… Расчеркнувшись в конце, он хотел было перечитать, но расписка уже исчезла куда-то, а Ринка, притоптывая одной ножкой и напевая, опять наливала в стакан.
Дымогаров так и не допил его: путая слова, он лепетал что-то несвязно о дружбе, о любви и о том еще, что он, хотя и не очень образован, но цену себе знает.
— Анатоль, приласкай меня… Я так люблю ласку.
Она не остановила почти бешеного порыва, не вырывалась из его пьяных, несильных рук, — но в тот момент, когда он понес ее к постели, раздался короткий стук в дверь. Перепуганный насмерть шофер таращил глаза на Ринку, на окно, на двери, — но бежать было некуда.
— Войдите, — сказала Соболь, кажется, ничуть не испугавшись.