— Неужели не ясно Гайтсману, — резко спрашивал Колыванов, обращаясь ко всем, — что партия не позволит правым вырожденцам ревизовать ее линию? Неужели Гайтсман не понимает задач большевистской печати?.. Разгромив контрреволюционный троцкизм, партия повела суровую борьбу с откровенно оппортунистическим правым уклоном, который (в обстановке развернутого социалистического наступления в городе и деревне) проводит линию на свертывание темпов индустриализации и, следовательно, — делает ставку на усиление капиталистических элементов в стране. На деле эта политика означает капитуляцию перед капитализмом. Возобновившиеся атаки правых направлены к тому, чтобы сорвать развитие тяжелой промышленности, являющейся базой реконструкции всего народного хозяйства и обороны республики.
Перед собранием Колыванов еще раз просмотрел все номера постройковой газеты за последний месяц и в подтверждение своих опасений действительно не обнаружил ни одной статьи, кроме двух своих. Гайтсман молчит до сих пор, и ни слова не проронил о злостных слухах, что завод будет законсервирован…
— Чем объяснить все это?.. Расскажите, Гайтсман… Я требую… Определите свое отношение к правому уклону… Для меня лично ваша линия не ясна… или мы это сделаем сами…
— Это уж слишком! — крикнул ему задетый за живое Гайтсман. — Я не давал повода к таким сомнениям.
Колыванов обернулся к нему, сидевшему за столиком президиума:
— Докажите, Пока вы ходите по площадке с веничком и собираете только мусор… Вы хотите сказать, что и мусор надо убрать с площадки, чтобы не мешал? Это правильно, но ведь печать — острое политическое оружие.
— Я знаю, что говорит товарищ Сталин о печати, — опять не утерпел Гайтсман, хотя и видел, что подавляющее большинство отнюдь не за него. Все чувствовали, что редактора «греют» за дело.
Колыванов не оставил замечание Гайтсмана без ответа:
— Плохо, что ваше знание — только головное, оно очевидно не идет от сердца большевика! А поэтому вы, разгружая себя от главных партийных задач, разменялись на мелочи. Не газету делаете, а дневник неполадок, ведомость мелких, незначительных аварий, кляуз, склок. Самый тон газеты — грубый, некультурный. Факты не проверяете, хватаете с лету, дискредитируете людей, докатываетесь до клеветы.
— Например? — взглянул на него Гайтсман.
У Колыванова — целая сотня фактов, и один из них относился к недавнему прошлому, когда в заметке «Прожектора» шла речь о начальнике строительства.
Мария вспыхнула. Ей досадно было, что говорят о ней, правда, не называя имени. Препирательства Гайтсмана раздражали Колыванова, но он хорошо умел владеть собой, и его спокойный, тяжеловатый тон вполне гармонировал с его сильной, точно выкованной фигурой и решительным, строгим выражением лица.
После него выступал инженер Штальмер, который пробежал залом быстро и так же быстро (Мария даже не успевала записывать) говорил, размахивая поочередно то правой рукой, то левой с одинаковой горячностью и вскидывая большую, точно лошадиную, голову, — как сравнила Мария.
Он не брал, собственно, под защиту Гайтсмана, — тот сам должен извлечь для себя уроки; деятельность правых вызывала в нем только гнев, о троцкистах он говорил запальчиво и всяко открещивался…
Да, он никогда не скрывал прежней своей причастности к их деятельности… Он многого не понимал тогда, недооценивал, потому что ему — приехавшему из республики Гондурас — трудно было на первых порах разобраться. Но вскоре сама жизнь, партия открыли ему глаза; он имел мужество порвать последние, некрепкие нити, связывавшие его с троцкистами, и разоружился вполне, — так и писал он недавно в своем заявлении.
Он готов работать под любым контролем, не откажется ни от какого поручения, которое доверит партия. До последней капли крови он отдаст жизнь на борьбу за генеральную линию партии, за окончательную победу коммунизма!..
Его слова — угловатые, разной силы и пестроты — гремели и раскатывались, точно в камнедробилке, и били в одну сторону, куда указывал Колыванов Гайтсману.
Саморазоблачение ошарашило многих, потому что было новостью, но он искренностью своей предупредил удар, которым могли свалить с ног. Заявив о своей покорности, он спас себя и, почувствовав это, вспомнил о других товарищах, которым «следует тоже подумать о суровом отношении к себе».