Валентина Алексеевна и ее муж уцелели, и даже на мукомольном комбинате Богдан никого во «вредительстве» не обвинили. Богдан, в отличие от своих советских коллег, говорит об арестах и терроре без обиняков и эвфемизмов. Кроме того, она не пытается демонстрировать напряженную сосредоточенность на работе. Учитывая, что ее мемуары написаны за границей, в другой обстановке и в расчете на совершенно другие читательские ожидания, неудивительно, что у нее имелась возможность называть вещи своими именами и она использовала соответствующие языковые средства. Однако, несмотря на иную форму, по содержанию ее повествование не слишком отличается от скупых откровений коллег, оставшихся в СССР. Богдан тоже показывает свою беспомощность перед террором. Она не знала, за что человека может постичь кара и на кого она обрушится в следующий раз. Так же как Гайлит, Богдан безуспешно искала логику террора, которая была бы ей понятна и помогла бы оценить опасность. Не находя такой логики, она разрывалась между иллюзией, что с ней ничего не случится, поскольку она ни в чем не виновата, и осознанием того, что все они могут стать жертвами чистого произвола. И Богдан, и Гайлит все-таки приняли кое-какие «меры предосторожности»: первая отослала в безопасное место дочь, второй сам постарался убраться «с линии огня».
Отойти в тень с авансцены событий планировал и Логинов летом 1938 г. Он — один из немногих советских инженеров, рассказывающих о 1937-1938 гг. столь же подробно и откровенно, как Богдан. Логинов посвятил террору целую главу объемом 64 страницы, т. е почти половину своих воспоминаний, и с особенной выразительностью показывает терзавшие его сомнения, неуверенность и душевное смятение: «Еще в Америке мне стало известно из разговоров с товарищами, приезжавшими в США в командировку, что наша страна живет в какой-то особой напряженной атмосфере. Американская печать много писала о событиях в СССР, причем в самом плохом свете. Я лично, как и многие другие, понимал, что верить этой враждебной информации нельзя, но в то же время трудно было понять, что за причина, вызвавшая большую волну арестов в стране»{1598}. Публикуемым в США сообщениям о терроре в СССР он верить не мог и не хотел. В качестве реакции на возникшую неуверенность его потянуло домой, ибо в тот момент он и представить не мог, что сам окажется в опасности. Когда он вернулся в мае 1937 г., жена уже на вокзале рассказала ему «некоторые вещи», которые его «насторожили». Через два дня был арестован его начальник Немов, вскоре исключили из партии самого Логинова и арестовали отвечавшего за его промышленный комплекс наркома вооружения Моисея Львовича Рухимовича (1889-1938). Друг Логинова Браило, сотрудник Амторга, застрелился сразу по возвращении из США{1599}. Логинов рассказывает обо всем этом довольно подробно и, тем не менее, говорит: «Трудно подыскать слова, которыми можно было бы сравнительно полно охарактеризовать всю нелепость и трудность моего положения, в котором я очутился в этот период»{1600}.