Если «интенциональные» и «функциональные» большевики изображают свое детство темной страницей, на фоне которой выгодно выделяется их дальнейшая жизнь в Советском Союзе, то для выходцев из старой интеллигенции, привлеченных советской властью не слишком надолго, детство — чудесное, беззаботное время, бесповоротно оборванное революцией. Они и нэп описывают как пору, когда режим большевиков еще оставлял довольно много ниш свободы, так что до 1927-1928 гг. они могли вести приятную жизнь, пока с началом первой пятилетки их благополучный мир не рухнул окончательно. Столкнувшись с тем фактом, что их не принимают в вузы, они вынуждены были придумывать стратегические ходы и приспосабливаться к новым правилам игры. Представленные здесь инженеры показывают, как из подвергавшегося дискриминации буржуазного отпрыска получался пользующийся привилегиями рабочий. Порой дочерям инженеров удавалось обойти «шлюз» института, стать инженерами иным способом и таким образом сократить себе путь в советское общество. Детям из рабочей среды учеба на инженера представлялась исполнением заветной мечты, тогда как дети буржуазии иногда хватались за техническое образование как за последний шанс, поскольку других возможностей для них больше не существовало. Поэтому в мемуарах эмигрировавших и просоветски настроенных инженеров наблюдается «движение» в диаметрально противоположном направлении: последние рисуют свой подъем из темноты к свету, эмигранты же описывают закат светлого мира, а 1930-е гг. называют «самым темным временем в истории Советского Союза»{1689}.
Еще одно коренное различие между рассказами про и антисоветски настроенных инженеров проявляется в описании частной жизни и ее условий. Если эмигранты подробно останавливаются на ситуации с жильем и продовольствием, одежде, организации досуга, то в мемуарах, написанных в Советском Союзе, обо всем этом упоминается лишь изредка и мельком. Здесь примечательны несколько моментов. Во-первых, эпоха «культурности» с ее феноменами не нашла отражения в воспоминаниях инженеров-коммунистов, как будто ее и не было. Очевидно, годы террора после «золотых лет» оказались настолько мрачны и произвели такой стойкий эффект, что от впечатлений периода, когда происходила культурная «шлифовка» инженера, ничего не осталось. Над ними возобладал «новый старый» образ инженера, рисующий технического специалиста невзыскательным, работящим, а главное — неразговорчивым человеком. Подобное представление подкреплялось и русской культурой, в которой личному и частному традиционно отводится не первое место. Тем не менее можно констатировать, что многие инженеры, по крайней мере обиняками или между строк, дают знать о своих притязаниях на определенный уровень жизни. Их служебный рост шел рука об руку с «жилищной карьерой». Во-вторых, как ни удивительно, но эмигрировавшие специалисты также выступают в роли «молчаливых инженеров». Хоть они и жалуются на жизненные условия, но не выдвигают их на передний план, а, присоединяясь к коллегам-коммунистам, в первую очередь говорят о своей трудовой деятельности. Характерно, что даже в сознании Д.И. Малиованова, откровенно ценившего главным образом связанные с «культурностью» стороны советской жизни, глубоко запечатлелся образ инженера, не распространяющегося о своих личных делах, и, когда о них заходила речь во время интервью, он всегда просил выключить запись. В-третьих, наконец, нужно отметить, что именно эмигранты описывают годы второй пятилетки как период подлинной «разрядки», вопреки часто звучащим сегодня утверждениям, будто лозунг Сталина «Жить стало лучше, жить стало веселее» — чистой воды цинизм. Можно предположить, что фаза «культурности», по-видимому, произвела на критически настроенных инженеров наиболее устойчивое впечатление. Вместе с тем представление о молчаливом, не говорящем о личной жизни инженере пустило столь прочные корни, что подействовало и на них, невзирая на все попытки от него дистанцироваться.