Дилемма большевиков заключалась в том, что, несмотря на проповедуемую «диктатуру пролетариата», именно инженеры обладали необходимыми для строительства нового государства знаниями, умели находить нужные решения и соответственно получали материальные привилегии. Волны террора в эпоху культурной революции и в 1937-1938 гг. выполняли несколько функций. Они способствовали созданию (в 1929-1931 гг.) и утверждению (в 1937-1938 гг.) новой (технической) элиты. При этом они же препятствовали возникновению устойчивых руководящих слоев и структур, помогая держать общество в состоянии «текучести» и избегать «нормальности», как отмечает Ханна Арендт{1694}. Наконец, в их преддверии разжигались социальные конфликты, дабы создать у рабочих масс впечатление, во-первых, что в неудовлетворительных условиях их жизни виноват не кто иной, как инженеры, а во-вторых, что теперь-то они могут почувствовать себя на заводе настоящими хозяевами{1695}. Подобные настроения провоцировались и в конце 1920-х гг., и с 1935 г., когда развернулось стахановское движение, которое еще сильнее, чем культурная революция, внушало рабочим, что они могут обойтись без инженеров{1696}. Таким образом, инженерам предназначалась функция своеобразного «громоотвода»{1697}.
Инженер прекрасно подходил на роль козла отпущения, поскольку именно он руководил заводами, которые давали слишком мало товаров широкого потребления, производили недостаточно тракторов, чтобы свозить хлеб в амбары, выпускали негодные швейные машинки и безобразные сковородки. И по рассказам инженеров, и по газетным сообщениям видно, что как вредительство и саботаж расценивались главным образом обычные производственные неполадки и невыполнение плана. После первой фазы террора в 1928-1931 гг. инженеры потребовали: «Разрешите честно ошибаться»{1698}. И до второй волны они имели некоторую возможность «честно ошибаться», не подвергаясь за это уголовному преследованию. Но в принципе в 1930-е гг. считалось, что в любой проблеме всегда должен быть кто-то виноват{1699}. Любое явление официально рассматривалось как результат намеренных действий. Это относилось даже к природным катастрофам: вместо того чтобы предвидеть и предупреждать их, все сетовали на «коварного врага» — природу.
С тех пор как в 1933 г. вышел закон об ответственности за бракованную продукцию, инженеров снова могли привлекать к суду за производственные огрехи, не объявляя, правда, «вредителями» или «врагами народа». По сути, призрак лагеря или тюрьмы неотступно маячил перед инженером, составляя неотъемлемую часть его «профессионального риска». Этот риск повышался для тех, кого правительство посылало за границу: в 1937-1938 гг. многих из них подозревали в том, что они «шпионы» или «иностранные агенты».
Представленные здесь инженеры в большинстве своем до 1937 г. закрывали глаза на перманентные угрозы — преследование старой интеллигенции во время культурной революции, раскулачивание, голод, исключение из института, аресты — или «вытесняли» их. Они замечали террор, только когда он касался их самих либо их непосредственного Окружения. 1937-й год в этом отношении во многих мемуарах обозначает некий перелом. Многие инженеры-коммунисты, которые этот перелом увидели и пожелали отразить, изображали наркома Орджоникидзе своим покровителем, сделав из него символ «хороших лет», предшествовавших «грехопадению» СССР в 1937 году.
Наконец, рамки осмысления и преодоления террора наметил доклад Хрущева на XX съезде партии в 1956 г.{1700} Он рекомендовал считать преступниками отдельных лиц, вынося их тем самым за скобки общего советского опыта. С советского государства все обвинения таким образом снимались, его строй и основные принципы оставались в неприкосновенности. В целом же на теме террора по-прежнему лежало табу, поэтому людям трудно было найти адекватные слова, чтобы отобразить его. По воспоминаниям Л.И. Логинова видно, что он с благодарностью взял на вооружение предложенный Хрущевым прием: все случившееся с ним охарактеризовал как «беззаконие» и в результате обрел мир со «своим» Советским Союзом. Отныне пережитое не угрожало бросить тень на истины, в которые он верил. С одной стороны, признать террор отнюдь не экстраординарным явлением для многих инженеров означало забраковать собственную историю, объявить дело своей жизни проигранным. С другой стороны, их замкнутый мир, оплетенный коконом из глубоко усвоенных дискурсов и личных впечатлений, почти не давал возможности взглянуть на него извне.