Главным центром бельгийских республиканцев была международная Демократическая ассоциация. Ее правление созвало на следующий день, 27 февраля, совещание. Собрание было многочисленным, толпы народа стояли под окнами, выкрикивая: «Долой Леопольда! Да здравствует республика!» Дискуссия протекала весьма бурно, Маркс и Энгельс, как и француз Энбер, советовали обществу стать во главе движения, бельгийцы во главе с Жотраном отговаривали от радикальных выступлений. Республика, объясняли они, означает конец независимости Бельгии, она будет поглощена Францией. Под влиянием Маркса было решено обратиться к городскому совету с призывом расширить ряды национальной гвардии, то есть вооружить рабочих и ремесленников. Заседание еще продолжалось, когда на улице появились жандармы, которые начали разгонять толпу обнаженными саблями, избивая и арестовывая сопротивляющихся.
На том же собрании было решено направить адрес с приветствием Временному правительству в Париже. Адрес провозглашал, что Бельгия пойдет по пути Франции, и выражал надежду на близкое возрождение Польши. На этом документе, датированном 28 февраля, рядом с Марксом подписался и Лелевель. Отсюда можно заключить, что он присутствовал и на бурном заседании накануне вечером. Неизвестно, выступал ли он по обсуждаемым вопросам. Но когда на следующий день Спильтхорн выезжал в Париж с адресом общества, Лелевель дал ему рекомендательные письма к двум с давних времен ему знакомым членам Временного правительства — Дюпону де л’Эр и Карно. Одно из этих писем было следующего содержания: «Уважаемый гражданин! Привет Вам от давнего почитателя, привет делу новой славы! Адвокат Спильтхорн, член нашей международной Демократической ассоциации, изложит наши пожелания. Помните о Польше! Примите и т. д.».
Воодушевленный атмосферой момента, Лелевель не сообразил, что он принимает участие в выступлении против существующего в Бельгии строя. Адрес ассоциации одобрял свержение монархии во Франции и выражал надежду, что соседние страны последуют ее примеру. Брюссельская полиция была начеку: выезжающего Спильтхорна обыскали и нашли при нем письма Лелевеля. Последовало распоряжение о немедленной высылке из Бельгии подписавших адрес иностранцев, следовательно, как Лелевеля, так и Маркса. Приказ был уже подписан королем Леопольдом; буквально в последнюю минуту польского ученого уберегло чье-то дружеское вмешательство. На «декрете о высылке» Лелевеля было приписано: «Исполнить в том случае, если бы его дальнейшее поведение того требовало». Маркс в тот же день был отправлен под конвоем на границу Франции.
В этот критический момент Лелевель притих. Он не принадлежал к организаторам движения и не видел смысла в том, чтобы он, старик, отправлялся теперь в изгнание. Отказываясь от участия в этом мероприятии, он чувствовал себя оправданным тем, что раз бельгийцы сами не начинали революцию, то неуместно было гостю навязывать им это решение. Поэтому он позволил друзьям убедить себя и отступил на нейтральную позицию. 5 марта он писал Зверковскому: «Воскресенье, масленица, шумят, пляшут, уже вечер, заседает митинг международной Демократической ассоциации, шум и гам; не пойду туда, потому что я стар и не одобряю неловкости. Зачем лезть дальше?»
Одновременно он декларировал военному министру, «что ни один поляк не мешается в чужие дела, а я, хотя не мог не подписать, не одобрял этого воззвания». Несколько дней спустя он известил Жотрана о том, что выходит из общества. О бельгийских планах подражания французам он писал в это время с иронией: «Господин побрился, хватает и обезьяна бритву, горло себе перерезать. Впрочем, какая-то драчка, может быть, и будет. Только зачем?»
До «драчки» в Брюсселе в конце концов дело не дошло: местный пролетариат был слишком немногочислен и слабо организован. Правительство сумело успокоить общественное мнение, обещая реформу и взывая к бельгийским патриотическим чувствам. Революционные настроения пошли на убыль. Что же касается польских эмигрантов, то все их внимание обращалось теперь к делам своего народа.
В первых днях марта Лелевель получил письмо Зверковского с призывом срочно приехать в Париж. Централизация установила контакт с Временным правительством; был опубликован декрет о создании во Франции польского легиона; рисуется перспектива войны, публичного выдвижения польского вопроса. «Твое социальное положение, твое значение, твои знакомства, твои способности, твоя чистая любовь к национальному делу могут принести Польше самую действенную и лучшую помощь». Лелевель ответил не сразу и отрицательно. Во-первых, он чувствовал себя больным; во-вторых, был разорен всеобщими потрясениями, из-за которых издатель расторг договор на «Географию средних веков»; он должен теперь зарабатывать на жизнь, а не странствовать по свету. Затем: Централизация совсем в нем не нуждается, в течение двух лет он наблюдает с ее стороны «постоянные проявления подозрений, недоверия, ни одного братского жеста… Может ли им мое присутствие в Париже быть приятным?» И наконец: удержится ли французская республика? «Война? ох, не так уж сразу она начнется!» Так приводил Лелевель аргумент за аргументом для того, чтобы не двинуться с места. Настроение простительное для человека уже на седьмом десятке, привыкшего к жизни среди книг. Однако дело в том, что и 17 лет назад, во времена ноябрьского восстания, Лелевель обнаруживал подобную же беспомощность среди потока исторических событий. Он бывал вдохновителем революционных движений, бывал их организатором, но не умел стать во главе их, когда этого требовал исторический момент.