Лелевель стоял в стороне от активной политики, а судя по его тогдашним высказываниям, не придавал этим действиям большого значения. В конце 1853 года он отмечал: «Ворцель ожидает чего-то великого от войны и желает, уж не знаю, путем какого голосования, втянуть в Централизацию Хельтмана. А тот вовсе этого не хочет, хочет отдохнуть и вполне прав». Полгода спустя он добавлял: «Мы не хотим, мы не можем думать о Польше, наши союзники задушат польское восстание, если оно вспыхнет, но если они хотят иметь легион, чтобы он нам служил, то почему бы и нет!»
Крымская война не привела к прямой постановке польского вопроса, однако она существенным образом повлияла на его дальнейшее развитие. Военное поражение России поколебало господствующий в ней деспотический строй, ускорило необходимые, созревающие реформы, открыло новые перспективы для революционного движения и в России и в Польше.
Война была еще в разгаре, когда Лелевель в своей келье увидел как бы первого предвестника приближающихся новых времен. К нему обратился из Лондона Александр Герцен, русский эмигрант и знаменитый писатель, сообщивший о своих планах развертывания за границей вольной русской прессы. Герцен ссылался на традицию декабристов и старой польско-русской революционной дружбы. Мы знаем, как дорога была эта идея Лелевелю. Он вспомнил свои старые воззвания к русским и собрание в честь декабристов с участием Бакунина. Он ответил Герцену ясным изложением своих политических убеждений. «Запад, каков он теперь, и не думает о восстановлении Польши, он даже враждебен этому… Польша не может подняться, опираясь только на свои собственные силы, на свой национальный принцип. Только революции могут послужить удобным для этого моментом. Тогда вам, русские братья, надлежит соединиться с нами в общем деле, равно как и нам надлежит восстать, когда вы развернете знамя свободы». Этими словами Лелевель заявлял о своей моральной поддержке начатого Герценом дела пробуждения в России революционного духа. Издаваемый Герценом «Колокол» горячо и искренне выступил в защиту польского дела.
Следующим симптомом приближающихся перемен была, уже после окончания войны, амнистия, объявленная новым царем, Александром II. Большинство эмиграции отказалось воспользоваться этой милостью, оно не желало признать господство захватчика и этой ценой открыть себе путь к возвращению на родину. Такова была позиция и Лелевеля. Когда к нему обратились за советом, как сформулировать протест против амнистии, он ответил, что преступление совершили не поляки, а царь: «Он должен искать и добиваться амнистии… А мы в нашем положении отвергаем примирение». Два года спустя к нему обратился поэт Винцентий Поль с вопросом, не согласился ли бы он начать хлопоты о разрешении приехать в Галицию. Лелевель отказался и на этот раз. «Жить между своими, провести на родной земле, среди благожелательных семейств соотечественников остаток своих дней, есть несомненно одно из самых моих горячих желаний. Но, пройдя разные пути, я не могу думать об изменении моего положения, я должен считаться с тем, чтобы когда-нибудь не сказали: ради своего интереса, ради удовлетворения своего сердца он поступил вопреки себе, отрекся от себя».
Однако на родину возвращались разные люди, среди них уезжал в Краков генерал Ян Скшинецкий. Этот бывший главнокомандующий ноябрьского восстания служил позднее в бельгийской армии и жил в Брюсселе, недалеко от Лелевеля. В течение почти 20 лет они никогда не встречались: Лелевель считал Скшинецкого одним из виновников гибели восстания, Скшинецкий, консерватор и католик, не хотел иметь ничего общего с польским революционером. Подчеркнуто избегая контактов, они, однако, оба внимательно наблюдали друг за другом. Лелевель в своих письмах вел постоянную хронику действий Скшинецкого, а этот последний, наверное, был не хуже информирован о делах Лелевеля. Кроме того, вошло в обычай, что назойливых соотечественников, выпрашивающих помощь, Скшинецкий посылал к Лелевелю, а Лелевель — к Скшинецкому.