— Если твои слова сбудутся, старик, то можешь смело просить от меня чего хочешь.
— Чтобы сбылось мое предсказание, ты должен дать эту клятву не здесь, а в храме, перед алтарем, — указал Соломон на стоящий невдалеке храм.
— Так ведь для тебя, кроме Соломонова храма, который теперь разрушен, никаких других храмов не существует. Зачем же тебе моя клятва в христианском храме, который для вас, иудеев, не имеет святости?
— Храм Соломонов когда-нибудь мы восстановим, — усмехаясь, пробормотал себе в бороду последователь каббалы и тут же громко добавил: — О мудрый Лев, рассуди сам, ведь клятву даю не я, а ты. И потому здесь более важно, чтобы прежде всего храм был свят для дающего клятву.
Конон ненадолго задумался, а затем спросил:
— А что ты у меня попросишь как царя?
— Пусть тебя это не тревожит, моя просьба для царя вполне выполнима, а для государства и твоих подданных полезна.
— Уж не потребуешь ли ты, — засмеялся Конон, — чтобы я обрезался по иудейскому обычаю?
— Что ты, — замахал руками Соломон, — в нашу веру я тебя обращать не собираюсь.
— Ну, раз так, — беспечно махнул рукой юноша, — остальное меня мало волнует. Тем более что от обещаний я ничего не теряю.
Глава 3
1
День ото дня престарелому Сергию Мансуру становилось все хуже. Его супруга, кроткая и смиренная Миропия, день и ночь не отходила от одра больного. И сама за это время вся сникла и постарела, словно торопилась под конец жизни своего любимого мужа уравняться с ним годами. Она молча часами сидела возле него, и взгляд ее, полный любви, выражал молитвенную скорбь и печаль о предстоящей разлуке.
Обычно Сергий лежал с закрытыми глазами, лишь изредка приоткрывая веки, так же молча глядел на свою жену. При этом взгляд его, как человека, стоящего у последней черты, за которой открывается великая тайна бытия, был глубок и спокоен. Уставшая от болезней тела душа великого логофета ждала смерти как избавления от бремени земного бытия.
Иоанн, на котором теперь были все дела Дамасской логофии[45], каждую свободную минуту заходил в покои отца и сидел рядом с матерью у его ложа. Нареченный брат Косма еще год назад был отпущен отцом в Иерусалим на поселение в лавру Саввы Освященного. Иоанн тогда тоже просился у отца отпустить его в монастырь вместе с Космой. Но отец запретил сыну даже думать об этом. Разумом Иоанн понимал, что престарелых родителей бросать нельзя, но его душа все же страстно жаждала монастырского жития. Только увлечение литературными трудами приносило Иоанну подлинную радость. Вдохновленный примером Андрея, епископа Критского, он в эти годы сам пробовал писать тропари и каноны. Затем, увлеченный идеей собрать все богословское наследие Церкви в единую книгу, много времени проводил в библиотеке над рукописями. Теперь же, с болезнью отца, Иоанн отложил все свои литературные труды и старался подольше побыть с больным отцом, осознавая, что это последние часы их общения.
В один из таких дней, когда они с матерью сидели у постели отца, в покои зашел бледный и взволнованный домоправитель Софроний и доложил, что в дом великого логофета прибыл халиф. Вскоре двери покоев распахнулись, и вслед за телохранителями вошел сам Абд-аль-Малик. Больной попробовал было приподнять голову от подушек, но она тут же обессиленно опустилась назад. Иоанн заботливо подложил под голову отца подушки повыше и тут же удалился с матерью из покоев, почтительно поклонившись халифу.
Халиф грузно опустился на мягкий пуфик у ложа больного.
— Ты верой и правдой служил мне много лет, — заговорил он, всматриваясь в осунувшееся лицо своего министра, — а теперь ты уходишь от меня, — тяжко вздохнув, добавил он.
— Бог всем положил свой предел. Было время, и я отдавал отчет тебе, владыке земному, о том, как наполняется твоя сокровищница серебром. Теперь настало время дать мне отчет Небесному Владыке, как собирались в душе моей сокровища, которые ни моль, ни ржа истребить не могут. — Сказав это, Сергий снова устало прикрыл глаза.
— Скажи мне, Сергий ибн Мансур, что я могу еще сделать для тебя за твою верную службу?
Сергий какое-то время молча лежал, не открывая глаз, затем, собравшись с силами, снова заговорил:
— О, добрый мой господин, мне ничего уже не надо в этом суетном мире скорбей. Но у меня остается моя семья, и я вверяю ее Милосердному Богу и твоему высочайшему покровительству.