2
Иоанн Мансур прибыл во дворец халифа на утверждение в своей должности взошедшим на престол Валидом. Халиф принял Иоанна по-деловому, в своем рабочем кабинете. Взгляд небольших темных глаз халифа был спокоен и внимателен. Какое-то время он просто молча разглядывал великого логофета. Иоанн тоже успел хорошо рассмотреть своего будущего повелителя. Он был высок, почти одного роста с Иоанном, что среди сарацин случалось нечасто. От темных, густых на взлете бровей поднимался высокий покатый лоб, свидетельствующий о недюжинном уме халифа. Длинный, с небольшой горбинкой нос заканчивался большими ноздрями, напоминавшими собой раскрытые крылья орла. От краев ноздрей к подбородку уходили две глубокие борозды, завершающиеся кончиками обвисших усов, обрамлявших тонкие, плотно сжатые губы. Небольшая округлая, с проседью борода смягчала хищническое выражение лица, придавая ему вид глубокомысленного благодушия.
«Да, — отметил про себя Иоанн, — с этим человеком будет нелегко договориться, если он вздумает притеснять христиан». А в том, что он так будет поступать, Иоанн почему-то не сомневался.
Халиф бросил на Иоанна испытующий взгляд и промолвил, уже не глядя на него:
— Отец был доволен твоей службой, и у меня нет причины заменять тебя кем-то другим на этом посту. Я неизменно, как и мой отец, буду благосклонен к христианам. Я знаю, Иоанн ибн Сержунт, ты человек образованный и способен рассуждать о вещах возвышенных и глубоких. Хочу спросить тебя: что повелел пророк Иса Своим ученикам, перед тем как уйти к Всевышнему?
— Господь наш Иисус Христос повелел Своим ученикам-апостолам идти по всему миру и проповедовать Его учение.
— О том, как они исполнили повеление Исы, ты можешь мне не рассказывать. Я хорошо знаю об этом. Бывшие языческие капища вскоре были разрушены или перестроены в христианские храмы. Ведь так, Иоанн?
— Так, халиф, — отвечал Иоанн уже с некоторым беспокойством, не зная, куда клонит Аль-Валид, но уже чувствуя, что этот разговор затеян неспроста.
— Вот и я, Иоанн ибн Сержунт, мог бы поступить так же, разрушая ваши христианские храмы и переделывая их в мечети.
— Но я хочу обратить твое внимание, достойнейший халиф, на то, что языческие храмы разрушали и перестраивали не иноплеменные захватчики, а сами язычники, обращенные в христианство.
— Да, ты действительно умен, Иоанн ибн Сержунт. Но я в любом случае не хочу поступать, как разбойник, пришедший для грабежа. Я хочу, чтобы христиане продали мне соборный храм Святого Иоанна. На эти деньги вы можете построить себе другой храм. Храм Святого Иоанна я перестрою в мечеть.
Иоанн весь вспыхнул от негодования и, уже не контролируя своих чувств, с обидой в голосе произнес:
— О, великий халиф! Я не осмеливаюсь просить тебя повторить мне свои слова, так как уверен, что я ослышался.
— Ты не ослышался, Иоанн, об этом свидетельствует негодование твоих чувств, которых ты не имеешь благоразумия скрыть от твоего властелина. Но я прощаю тебя, так как твое возмущение говорит о благородстве твоей души. Ты еще молод, а молодость и горячность — неразлучные сестры. Время еще есть, посоветуйся с вашим епископом Петром, как убедить христиан добровольно передать мне соборный храм.
3
После смерти отца у Иоанна появилось тоскливое ощущение, что вместе с отцом ушла целая эпоха. Эпоха, в которой жилось спокойно и непринужденно. Ему было грустно от мысли, что это благодатное время уже никогда не вернется. Соборный храм так и не удалось отстоять, хотя архиепископ Петр категорически выступил против и этим навлек на себя немалый гнев халифа. Но христианская община Дамаска не устояла перед настойчивостью халифа. Христиане опасались, что в случае отказа ухудшится их положение. Тем более что халиф предлагал большие деньги. «Пока дают хоть деньги, надо брать, — решили многие, — а то ни денег, ни собора не будет». Ко всем этим переживаниям Иоанна вскоре добавилось самое для него тяжкое: серьезно заболела мать. Это окончательно сломило волю юного великого логофета. Иоанн ощутил такое тоскливое одиночество, что ему показалось, будто сама жизнь заканчивается для него. «Впереди ничего нет, — размышлял он с тоской, — все осталось только в прошлом».
В дни болезни матери он каждый день заходил к ней в спальню и часами сидел возле ее постели. Мать молчала, но взгляд ее как бы говорил: «Как же мне жаль тебя, сынок, оставлять одного. Но ничего не поделаешь. Так уж Богом устроено, что дети должны провожать своих родителей в последний путь, а не наоборот. Так что не сожалей, сын мой, обо мне, а я могу о тебе сожалеть. Кто же о тебе позаботится лучше, чем твоя мать?»
— Что ты хочешь, мама, скажи? И я все для тебя сделаю, — говорил каждый раз Иоанн, присаживаясь у постели больной. И в это время ему так хотелось, чтобы мать чего-нибудь пожелала. Пусть самого невероятного, а он бы для нее это сделал. Но она каждый раз молча качала головой — мол, мне ничего не надо, и вымученная, страдальческая улыбка появлялась у нее на губах. «Вот она какая, любимая моя мама, — думал Иоанн, — всю жизнь тихая, безмолвная, незаметная. Но какая же она дорогая, какая необходимая именно сейчас в моей жизни!» Простая женщина, не умудренная никакими науками, никакой философией, она больше всех понимала, больше всех чувствовала душевное состояние своего сына. Иоанн не раз ловил на себе ее взгляды, полные материнской любви и восторженного одобрения, когда он рассуждал на какие-нибудь философские темы с друзьями и знакомыми. Казалось, что могла понимать неученая женщина в высоких материях? Но его мать была готова слушать своего сына часами и при этом еще одобрительно кивать головой. Он даже как-то однажды спросил ее, поняла ли она, о чем шла речь в беседе. «Я мало, сынок, что поняла из вашей ученой беседы, но мне нравилось, как ты уверенно говорил и рассуждал и как тебя все слушали. По их глазам я видела, что твои речи были очень убедительны. Я радовалась за тебя, что у меня такой сын. Ведь мать живет радостью своего ребенка, поэтому мне так отрадно видеть и слышать то, что ты говоришь, и видеть то, что ты делаешь».
Теперь же, наблюдая удрученное состояние своего сына, ей больше всего на свете хотелось как-то утешить его и подбодрить. Но впервые в жизни она не знала, как это сделать. Что ему сказать в свои последние минуты жизни?
— Сын мой, — заговорила мать слабым голосом, — мы с отцом всегда заботились о тебе, теперь твой долг позаботиться о нас. Предать христианскому погребению и молиться о упокоении наших душ. Помни, сынок, что ты в этом мире остаешься не один, я оставляю тебя на попечение Владычицы нашей Богородицы, пусть Она о тебе позаботится, как мать. Ты же будь Ее верным чадом. Бог да благословит тебя на добрую христианскую жизнь.
И материнская рука, хотя и с трудом, но приподнявшись от постели, перекрестила сына. Иоанн подхватил эту слабую, иссохшую от болезни руку и припал к ней губами, влажными от слез.
4
Со смертью матери у Иоанна словно вынули из души жизненное тепло, и душа захолодела в скорбном безразличии. На сороковой поминальный день к нему домой пришел архиепископ Дамаска Петр. Владыка сразу понял состояние Иоанна и после поминальной трапезы дождался ухода всех гостей, чтобы поговорить с младшим Мансуром наедине.
— Добрыми христианами были твои родители, пусть примет их Господь в Царство Небесное. А для нас, живых, еще много дел на грешной земле.
— А как быть тем, кому уже неинтересны земные дела? Если мои отец с матерью пребывают сейчас в том мире, который, без сомнения, лучше нашего, то что делать мне здесь, как не молить Бога, чтоб Он поскорее забрал мою душу туда, где нет ни болезней, ни печали? Мир для меня изменился, и все, что меня радовало когда-то, осталось только в прошлом.