Покои в Борисовом доме разгромили на рассвете того же дня, когда семейство привезли на водовозных клячах. Снизу, из подклети и погребов, тянуло устойчивым запахом прокисшего вина. Позабавились здесь любители выпить на дармовщинку изрядно. Несколько молодцов утонуло, захлебнувшись в драгоценной жидкости. Кто потрезвее — вязал узлы с серебряной посудой и рухлядью, надеясь потом выгодно продать, а кто, еле держась на ногах и совсем потеряв разум от выпитого, просто зверски уничтожал, что под руку попадало.
Стрелецкий сотник Галямзин, который попытался сберечь вдруг ставшее бесхозным добро, заскакивал из одной светелки в другую, бил ошалевших рукоятью плетки по головам, приговаривая:
— Ломай, но не жги! Ломай, но не жги!
Пожара боялись сильнее бунта. В комнате, где теперь держали троих Годуновых-Скуратовых, ничего, кроме широких лавок, обитых цветастой материей, выдававшей узором скрытые казанские пристрастия покойного царя, не стояло. Здесь когда-то ученые немцы из слободы за Москвой-рекой преподавали малолетнему Федору разные мудреные науки. И даже сейчас на стенах сохранились оправленные в деревянные рамы красиво вычерченные ландкарты, которые никто не тронул, быть может, по суеверной причине. Дочь Малюты, не получившая серьезного образования и с трудом разбиравшая грамоты, выпускаемые сейчас от ее имени, понимала необходимость знаний для царских детей. Федор поражал собеседников сведениями о географии земли и умением ориентироваться по звездам. Ксения не только гладко читала и писала, но даже слагала стихи и перелагала их на музыку. Это доподлинно известно, да и не из летописных сводов, нередко приукрашивающих или, наоборот, усугубляющих действительность, а из сообщения достопочтенного бакалавра англичанина Ричарда Джемса, тронутого печальной судьбой внучки знаменитого палача, царской дочки и тайной наложницы Самозванца, удаленной по требованию Мнишеков в монастырь и принявшей постриг.
Годуновы-Скуратовы сидели тихо, прислушиваясь к колокольному звону, явственно долетавшему сюда в предвечерний час, когда остывающий прохладный воздух, льющийся из окон, делал заключение не столь мучительным.
Ворвавшиеся захмелевшей гурьбой дворяне и стрельцы, не произнося ни слова, схватили Федора и Ксению и поволокли прочь. Федор, как и в прошлый раз, дрался с насильниками. Борьба происходила в полном молчании. Марии Григорьевне даже не позволили проститься с дочерью и сразу накинули удавку на шею. Она не успела ничего попросить, лишь ахнула, вскинув руки, полные, белые, как облака, с еще не сорванными серебряными браслетами. Оставшийся безымянным в отечественной истории стрелец рванул веревку, и обреченная на погибель захрипела, обмякнув. Ее папаша по приказу великого государя действовал не менее быстро и споро. Он любил добрую сыромятную удавку. Она отправляла на тот свет без шума и суеты. Рассуждения жертв ему были ни к чему.
Убийство с помощью пеньковой веревки или сыромятного ремня на Руси в ту эпоху было самым распространенным способом избавления от политических противников. Удавка действовала повсюду с одинаковым эффектом — в застенке, дворцовых сенях и курной избе. Шестопером да ножом работали разбойники на большой дороге. В монастырских кельях прибегали исключительно к удавке. Это приспособление не чисто русское. Гарроту — стальной обруч с винтом — использовали с не меньшим успехом на Пиренейском полуострове.
Тело Марии Григорьевны завернули в дерюгу и кинулись на подмогу Шерефединову, Молчанову и второму безымянному стрельцу, которые вталкивали Федора в светелку рядом. Ксения без чувств лежала у порога. Здесь дело шло круче, но и помедленнее. Вскормленный на царских харчах, искусно приготовленных малютинским поваром Мехметом, доставшимся Марии по наследству, да взращенный на свежем подмосковном воздухе, обученный бегать, скакать на коне и фехтовать саблей приглашенными из Европы немцами и швейцарцами, Федор, получивший несколько дней назад изрядную порцию тумаков, все-таки не собирался сдаваться. Он оказывал нападавшим отчаянное сопротивление. Кровь предков в нем заговорила. Дед был храбрец, мать — жестокосердная и не из робких, да батюшку Бог мужеством не обделил — особую смелость проявлял в придворных интригах, а при Иоанне в таковых смерть ближе, чем в открытом бою.