Роль княгини Авдотьи Кирилловны Холмской была при соперницах в высшей степени трудной. Только ангельской доброте ее удавалось, хотя не всегда, мирить противниц, и то в редких случаях, несмотря на привязанность к ней обеих. Одно слово княгини Авдотьи Холмской заставляло баловня общего — своенравную Елену — сохранять почтительность к мачехе-свекрови. К несчастью, день, с которого начинается наш рассказ, был первым явлением драмы, где благодушная примирительница увидела вполне свое бессилие помочь горю.
В темном переходе, разделявшем теремное царство на две области, были две двери, одна насупротив другой. Одна вела на детскую половину, другая — в покой Елены. Тут надо было княгиням остановиться и проститься. Софья первая встала у дверей и ждала почтительного слова невестки, но Елена, остановившись у своих дверей, казалось, ожидала, чтобы начала мачеха. Изумленная этим вызовом на объяснение, Софья вспылила не к месту.
— Дочь моя! — сказала она с гордостью. — Не любо мне напоминать тебе твою обязанность…
— Да и не трудись. Я сама ее знаю…
— Этого я не замечаю…
— Да и не просят! Я настолько выросла, что нянек, кажется, не требуется. Уж свой дядька есть…
— Только плохо жену в руках держит.
— В руках не держат того, кого любят. Ваня знает, что у Алены нет греческой хитрости…
— Зато волошское невежество, что гораздо хуже…
— Не всякой же быть греческой кралей! Лисьего норова перенимать не к лицу мне и не стану; не буду заводить соборов и не умею прельщать души лестью лукавой.
— Куда тебе!
— Чем богата, тем и рада! — поддразнивая свекровь, ответила Елена, прибавив: — Да мы на этом еще не кончим… Ужо кое-кому можем порассказать… кое про что!
— Плюю я на твои россказни бессовестные да на ложь… злобную…
— Господи! — всплеснув руками, вступилась княгиня Холмская. — Ну что из этого выйдет?.. До государя дойдет!..
— Да… Он все узнает… — прервала Елена.
— Нам правды нечего бояться! — с живостью откликнулся Вася Холмский.
Его выходка, как неожиданный поток воды, залил начавшийся пожар. Обе княгини опомнились и поняли свои ошибки. Не сказав слова, каждая бросилась в свою дверь; в переходе остались только посланные государевы с приветом к великой княжне и княгине Холмской.
— Ну, притча! — сказал Русалка, обращаясь к боярину Василию Феодоровичу Образцу. — Промолчать нам нельзя, а дело неладно. Государь шутить не любит. А государь без Патрикеева, Ряполовского и без нас, своих бояр, домашней смуты судить не станет. А у одних из нашей братьи лисьи шубы, лисьи умы и речи… Как думаешь, боярин?..
— Чего тут думать? — ответил с неохотой Образец хитрому ворогу своему. — Стояли мы твердо перед лицом смерти — не пятились. И теперь — тоже… Ложью нашей службы не запятнаем.
— Все то правда, боярин! Да час не ровен.
— Да если вам, бояре, не любо смутить государево сердце тяжкою правдой, повелите мне, своему холопу, — отозвался Никитин, — я такой же свидетель; я человек двору чужой и крамолам дворским не причастен.
— Незнамы, как тебя зовут, купчина! Видно только, что ты муж разумный и ученый и душою непорочен, — ответил благодушный Образец.
— Нет у нас крамол-от, — отозвался Русалка, — да и ладу нету между себя… Так, зацепки да перетрухи старого, какие ни на есть. Да за нами, слышь, коли правду молвить, и заслуг-то нет; по десятку побед за каждым, так это случайное вено, Божий дар, с его святой воли удача.