Маша, одетая в ночную сорочку, стояла перед иконой. Она удивилась и обрадовалась ему одновременно. Не говоря ни слова, Иоанн задул свечи, взял её за руку и подвёл к ложу. Прямо на пол сбросил свой халат, потом на старой привычной постели испытал удовлетворение, которого не знал ни прежде, ещё мальчишкой, ни позже, зрелым мужем, ни с теми девицами, которых пользовал несколько раз на охоте и живя подолгу в своём дворце в Коломне.
В темноте ему мерещилось лицо Феодосии, её кожа, губы, нежный голосок, и он, дойдя до апогея, до вершины страсти, издал стон, которого сам от себя не ожидал, не предполагал, не слышал... Он пришёл в себя от того, что Маша своим тусклым, однотонным голосом выговаривала ему, что он сам себя доводит до одичания, что ему чаще надо бывать с ней, что она скучает одна. Он вскочил, нашёл на полу свой халат, напялил его, как попало, и двинулся к себе, теперь уже не стесняясь и не скрываясь, перебудил слуг, заставил подогреть воду в мыльне, залез в огромный чан и с удовольствием поплескался в нём. Потом приказал принести медовухи, съел два пирога с лебедиными потрохами и наконец, помолившись в своей личной молельне, благополучно заснул. И лишь в середине следующего дня узнал, что матушка отбыла с Феодосией к себе в Ростов. Только тут он вспомнил, что Мария Ярославна давно готовилась к этому путешествию, и Феодосия, зная об этом, приходила проститься с ним...
Невыносимо тосковал великий князь те два месяца, что не было её, но дела заставляли забывать душевные томления. Этот год выдался на удивление несчастливым. В середине мая, когда крестьяне уже высадили зерновые и овощи, вдруг ударили холода, выпал снег и лежал два дня. Только растаял, только нагрелась земля и начали было снова сеять — снег повторился...
В довершение сих крестьянских бед в августе снова ударил мороз, разбив все надежды на хоть какой-то урожай. А потом то ли от голодухи, то ли от какой завезённой заразы — железной язвы, а скорее и от того, и от другого вместе — начался мор, сначала в Новгороде, потом и до Московского княжества добрался. Люди падали прямо на дорогах, на улицах, умирали на ходу. Порой и хоронить было некому. Цены на хлеб подскочили до невиданных высот. Пришлось открывать резервные амбары, продавать запасы, закупать хлеб в тех южных областях, которые мор и неурожай обошли стороной. Хлеб везли с южной Рязани, из Смоленского княжества и даже из Литовской окраины, или, как сами они называли, украины — с южнорусских земель. Саму крепость, правда, этот мор лишь едва затронул, — из семейства государя, из приближённых бояр никто не пострадал. Может, оттого, что были приняты меры — карантины да проверки, использовали ставшее тогда модным окуривание помещений смолой и травой какой-то вонючей.
Ко всем этим напастям прибавилась и ещё одна: начали приходить вести о набегах и грабежах казанских татар то в Ельце, то в Муроме, то по другим городам и сёлам. Посылал он отбивать их служившего ему в Городце на Оке царевича Касима с сыном Даньяром и татарами, да воеводу Стригу-Оболенского. Но с малыми результатами — налётчики лихо скрывались с награбленным добром и захваченными русскими пленниками за казанскими стенами. Требовалась серьёзная подготовка для большого сражения. Пока что Иоанн копил для такого похода силы, деньги и злобу народную, которая должна для настоящего успеха созреть как следует.
Наконец Феодосия вернулась, и у них состоялось ещё одно свидание в той же беседке, но радости оно им не принесло, ибо княжна, отстранившись от него, сказала, что на исповеди она покаялась владыке Ростовскому Вассиану о своей любви к женатому человеку, и владыка, назвав это большим грехом, наложил на неё епитимью и думать запретил о такой греховной любви. «Но что же мне делать, что? — шептала она в его объятиях: — Я не могу быть с тобой, и я не могу жить без тебя...» «Не согрешишь — не покаешься», — отговорился он известной фразой, но это, конечно, не утешило её. «И потом — мы же не грешим, — попробовал он уговорить девушку. — Ведь нежность — это не грех...» Но Феодосия после того разговора начала избегать его. Напрасно он несколько вечеров прождал её в беседке, напугав однажды до смерти слугу, который отправился искать его.
Как-то в сердцах он пожаловался своему дьяку Алексею Полуектову, что опостылела ему жена, и уж лучше бы ему овдоветь, чем влачить столь жалкую жизнь. На что дьяк ему многозначительно заметил, что такому горю можно легко помочь. Не задумываясь глубоко над этими словами, Иоанн покивал в ответ да и забыл о разговоре. А вскоре ему сообщили, что Маша занемогла. Он для приличия навестил её и уехал по делам в Коломну. А через пару дней пришла весть: Маша скончалась. Владыка и матушка прислали к нему гонца, спрашивали, приедет ли он на похороны, ждать ли его?