К великому князю Московскому послали боярина Никиту Ларионова — доложить о случившемся и просить опасные, то есть охранные, грамоты для проезда владыки. Получив грамоты, Феофил отправился на поставление.
В самом Новгороде тем временем происходили дела удивительные. В одном из самых богатых и красивых дворов города, в теремах Марфы Борецкой, кипела и бурлила общественная жизнь. То и дело тут собирались молодые и не очень молодые люди в добротных одеждах: спорили, обсуждали, клялись хранить тайну, быть верными дружбе и делу, вербовали сторонников. Центром всей суеты была сама Марфа — крепкая подвижная женщина, немногим более пятидесяти лет. Ближайшим её сообщником оказался ключник Пимен, метивший на архиепископский престол, но обойдённый жребием. То ли обидевшись на судьбу, то ли поняв, что власти можно достичь иным путём, сей Пимен вместе с богатейшей архиепископской казной, накопленной многими поколениями бережливых владык и их помощников, явился к Марфе на помощь. Его план был проще некуда: освободиться от власти московской, перейти к Казимиру. И если принципиальный Феофил откажется поставляться у литовцев — заменить его.
— Сколь раз великий князь Литовский призывал нас под своё покровительство? — вопрошала Марфа на званом обеде, где собрались её активные сторонники.
То ли от выпитого кубка горячительного медового напитка, то ли от радостного волнения, что находится в самом центре внимания, она выглядела помолодевшей. Полные гладкие щёки её пылали, прядь тёмных волос с редкой сединой выбилась из повоя — искусно повязанного на голове длинного куска тонкого ипского сукна. Полное её тело укрывал просторный летник из синей камки, унизанный жемчугом и расшитый золотыми нитями. В ушах красовались золотые серьги с драгоценными каменьями. Выпав по вдовьему несчастью, а может, и счастью, из-под властной мужниной опеки, Марфа полюбила властвовать сама и теперь не отказывала себе в этом удовольствии.
— Мы посулим ему лишь малую толику тех доходов, что даём князю Московскому — а уж в защите он нам не откажет! — утверждала она. — Да и кого нам бояться? Тверь теперь тише травы сидит, от немцев пусть псковичи сами отбиваются, в крайности — поможем, шведов пока не слышно. Один Иоанн и остаётся главный супостат — неужто, ежели что, с помощью Казимира не оборонимся?
— Ты, Марфа, не думай, что Москва так просто от нас отступится, — заметил недавно вернувшийся оттуда Ананьин.
Он действительно находился среди сторонников Марфы и восседал в почётной передней стороне стола неподалёку от хозяйки. Рядом с ней молчал и спокойно наблюдал за происходящим пожилой, седой князь Михайло Александрович, по-литовски Олелькович, брат киевского князя — наместника Семёна. Борецкие и их сторонники выпросили его у Казимира себе в воеводы. Случалось новгородцам и прежде для обороны своих земель от шведов и немцев приглашать воевод из Литвы, не прогоняя московских наместников. Но сей случай был особый: Олельковича пригласили специально для устрашения Москвы и для того чтобы скорее склонить народ к союзу с Казимиром. Князь прибыл на службу со множеством панов и витязей из Литвы.
Тут же за столом находился и старший Марфин сын Дмитрий, тот самый, коего только что возвысили в московские бояре. Ему недавно исполнилось тридцать лет. Это был крепкий, широкоплечий круглолицый человек, чем-то внешне напоминающий свою матушку. Он молодился: стриг коротко бороду, носил небольшие загнутые книзу усы и бакенбарды. Его недлинные вьющиеся волосы были сзади зажаты жгутом в небольшой пучок.
— А что нам Москва? Что, у великого князя сейчас, кроме нас, дел нету? — продолжала свою агитацию Марфа. — Да он только что на Казань все силы положил, а теперь, сказывают, Казимир Орду на него подбивает! Да он сам с нами заигрывает — боится! Случайно, что ли, сыну вон моему звание боярина преподнёс? Теперь мы имеем честь за одним столом с иноземным боярином сиживать! — повернувшись к сыну с ироническим полупоклоном, произнесла она.