— Что прячешь-то, сынок? Неужто так страшна невеста, что и родительнице её негоже показать? Патрикеев зашёл ко мне да сказывал, что получил ты портрет царевны. Ну даже если уж другим никому нельзя поглядеть, мне-то всё равно можно...
Иоанн вновь распахнул створки и вынул доску с изображением царевны. Матушка приняла её и подошла поближе к окну, чтобы получше разглядеть портрет под лучами заходящего к горизонту тусклого вечернего солнца.
— Что ж Фрязин-то ей не подсказал, что к нам негоже оголённой рисоваться, не принято у нас, — осудила первым делом строгая родительница наряд будущей невестки. — Хотя, может быть, мода там у них такая, а тебе она товар лицом решила представить... Красивая царевна, ничего не скажешь, и телом богата. Что ж, решайся, сынок. Скоро уж два года, как Маша твоя померла, можно и сватов готовить. Пока доберутся сваты, пока невеста соберётся — уж и третий годок минёт. Сколько ж можно одному? Я стара, мне пора в монастырь собираться, к отцу поближе, а тебе молодая советчица нужна. Никого нет ближе человеку, чем жена хорошая да дети любимые. Ванечка у тебя, конечно, прекрасный мальчик, но один сын — это один палец на руке. Не дай Бог, случись что, — и никого у тебя не останется.
Великий князь смотрел на мать и думал: знает она или нет о его отношениях с Феодосией? А может, рассказать ей всё? Нет, нельзя. С каждым годом Мария Ярославна становилась всё аскетичнее и суровее. Правда, к себе в первую очередь. Семь лет уже, как отец помер. Насколько Иоанн знал, ни на одного мужчину она с тех пор с интересом не глянула. А ведь вдовой осталась в сорок пять лет, далеко ещё не старой. Да она и теперь ещё вполне привлекательная женщина — подтянутая, моложавая. Повезло ему с матушкой. Умница, с советами сама не напрашивается, властью своей не злоупотребляет, хоть и могла бы! По завещанию мужа, великого князя Василия Васильевича, она стала одним из крупнейших землевладельцев в государстве, отец наказал ему с братьями во всём ей покоряться. Она же пока в одном лишь своё влияние применяет — старается братцев его строптивых в послушании удерживать. Так что матушка может и не понять его чувств и его слабостей. Осудит. А то и хуже сделает — запретит Феодосии во дворце жить. А ему жаль было бы с ней сейчас расставаться. Конечно, если он надумает жениться, то придётся всё же что-то предпринимать. Да, о чём это матушка? О сыне, о Ванечке, о будущих детях, о женитьбе...
— Куда нам, родительница дорогая, торопиться? Сейчас, сама знаешь, поважнее дела есть. Опять вон из Новгорода вести тревожные. Доносят мне, что заговор там зреет, хотят его жители к Литве отложиться. Несколько семей боярских мутят народ, все власти им не хватает... А может, присвоить нескольким тамошним заводилам звание бояр московских? Например, Дмитрию Борецкому, старшему сыну покойного посадника? — высказал он давно зревшую у него мысль. — Может, это их самолюбие спесивое насытит — ведь это всё же высшая честь на Руси? Может, и себя ощутят участниками одного дела общего — единения да усиления государственного?
— Тебе виднее, сынок, как поступить, ты уже не маленький. Посоветуйся с боярами, с Патрикеевыми, они их дела пролитовские лучше знают, с Ряполовским. А я в делах новгородских плохо разбираюсь.
Мария Ярославна вернулась к столу, положила портрет перед Иоанном:
— Убери подальше, сынок, да больше, пожалуй, никому не показывай до поры. Негоже голыми плечами будущей своей жены, великой княгини, чужим людям светить. А что до Новгорода, я так думаю: худой мир всегда лучше доброй ссоры. Пошли туда послов, бояр доверенных, пусть поговорят с народом, с посадниками новгородскими, может, и уладится... Пока ведь ничего серьёзного — слухи одни да брожение народное. Это порой бывает, когда у людей другого дела нет важного. Сколько уж лет у них тишь да гладь — ни войн, ни голода, ни мора. Торгуют, дань с северян берут да жиреют — вот и заскучали...
Раздался негромкий стук в дверь, она отворилась, и на пороге явился митрополит Филипп. Это был невысокий старец с непокрытой головой, с седыми редкими волосами до плеч и такой же длины полупрозрачной белой бородой, в будничном монашеском одеянии — длиннополой чёрной ризе из шёлковой ткани с широкими просторными рукавами, подпоясанной чёрным же шёлковым шнурком, с высоким посохом в руке, с добрейшим, хоть и не лишённым суровости лицом. Наряд его украшал серебряный крест с распятием тонкой хорошей работы.
Лишь два человека, пожалуй, во всём государстве имели право заходить к великому князю без приглашения и доклада — матушка да митрополит. На сей раз они случайно сошлись вместе и, увидев это, новый гость спросил: