Бюджет на содержание учеников складывался из трех основных источников: государственные отчисления; так называемый епархиальный училищный фонд, включавший процентные отчисления от продажи свечей и кружечного сбора в каждом из приходов; наконец, плата за обучение, поступавшая от родителей учеников.
Ученики, полностью учившиеся за казенный счет, назывались бурсаками; пополам — полубурсаками; остальные находились «на коште родителей». Как правило, в разряд бурсачных попадали дети священно- и церковнослужителей, по бедности своей не имевших возможности оплатить их обучение. Поскольку среди поступающих в семинарию большинство были выходцами из семей священно-и церковнослужителей, то правление семинарии вынуждено было постоянно ходатайствовать перед епархиальным архиереем и Синодом о выделении дополнительного числа «бурсачных» мест для них. Характеризуя положение духовенства, администрация семинарии писала: «Вообще духовенство Архангельской епархии на сельских приходах по причине частых неурожаев хлеба от повреждения морозами и по бедности прихожан в весьма скудном положении, особенно причетники… Не только не могут содержать в училище своих детей, но и с большою труд-ностию доставляют их в оные, а особливо из отдаленных мест, за 300, 400 и более верст. Одежда их и белье бедны, нищенские рубища в заплатах и дырах, неопрятны, не имеют учебных книг, — словом, во всем недостаточны и даже безобразны, а обувь носят только зимою, не говоря уже о постели — отчего многие страждут чесоткою и простудою, а некоторые от простуды и померли»[35]. К этому духовенству принадлежал и отец Ивана Сергиева.
Казеннокоштные учащиеся обеспечивались за счет ведомства минимумом одежды и обуви, питанием и помещением. Многочисленные свидетельства тех, кто провел годы и годы в стенах церковных учебных заведений, открывают нам поистине жалкое положение казеннокоштного воспитанника. Именно этот типаж столь живописно представлен в художественных произведениях середины XIX века, принадлежащих перу Ф. М. Решетникова, В. Т. Нарежного, Н. Г. Помяловского[36]. Судя по совокупности данных, бытие бурсаков в разных епархиях мало чем различалось. Помещения, где жили дети, не отличались ни чистотой, ни удобствами. Грязные до невозможности полы (так, что порой и половиц не видно), спертый воздух комнат, который посторонний не мог вынести дольше нескольких минут; убогие деревянные кровати с подушками, лоснящимися от грязи, одеяла — стандартный набор.
Архангельская семинария не была многочисленной в силу малой населенности края и относительно небольшого количества церквей и монастырей, не испытывавших острой потребности в церковных кадрах. Семинарские выпуски осуществлялись раз в два года и, как правило, насчитывали двадцать с небольшим человек. Большая часть выпускников выбирала церковное служение, что объяснялось не только их происхождением из священнических семей, но и тем, что у них просто не было альтернативного выбора по светской службе.
В семинарии был врач, наблюдавший за здоровьем учеников. Среди болезней, особенно досаждавших ученикам, — цинга, чесотка, горячка, воспаление глаз. Цингу лечили лимонами и супом из мяса, приготовленным с луком и хреном. Болезнь глаз лечили тем, что с утра умывание лица заменяли многократным обливанием головы холодной водой, что, по мнению врача, должно было закаливать учеников и «способствовать их умственной деятельности». Испытать на себе искусство семинарского эскулапа пришлось и Ивану, несколько раз лежавшему в семинарской больнице с диагнозами — катар хронический, цинга, «нервная горячка».
Семинаристы имели собственную форму — синие суконные сюртуки, суконные картузы, шерстяные получулки, сапоги, холщовые рубашки. Стол семинаристов не отличался особенным разнообразием: подавали репу, редьку, капусту и рыбу; мясные блюда и разносолы присутствовали на столах по большим праздникам.
О семинарской жизни Ивана Сергиева известно немного. Сам он впоследствии в своих публичных выступлениях и в дневнике почти никогда не касался этой темы. Только в последние годы церковная наука обратилась к поиску документальных материалов, характеризующих историю жизни Иоанна Кронштадтского, а потому сведения о годах его учебы пока отрывисты и скупы. Известно, что по ходатайству секретаря семинарского правления Л. Корытова с июля 1845 года по 5 февраля 1846 года он, имея каллиграфический почерк, исполнял должность писца. Причитающееся ему жалованье (1 рубль 71 копейка) было ощутимым подспорьем и для семинариста, и для почти нищенствовавших родителей. Однако обязанности письмоводителя он исполнял недолго.
25 августа 1845 года в Архангельск, взамен преосвященного Георгия (Ящуржинского), прибыл новый епископ — бывший викарий Киевской митрополии Варлаам (Успенский)[37], чье имя будет стоять на многих документах во время учебы Ивана Сергиева. Стоит заметить, что в те годы слава Архангельска как первенствующего торгового центра закатилась и назначение на Архангельскую кафедру воспринималось чуть ли не как наказание — далеко, малолюдно, холодно, неухоженно, бедно. В случае с Варлаамом плюс был лишь в одном — он из викариев, все же зависимых и подотчетных управляющему епархией, становился самостоятельным епископом.
В январе 1846 года епископ предложил семинарскому правлению найти на должность писца нового ученика, ссылаясь на «слабое здоровье» Ивана Сергиева.
В 1849 году Иван перешел в высшее отделение семинарии и по рекомендации старшего инспектора архимандрита Илариона (Воскресенского) 9 сентября того же года был назначен «старшим учеником над учениками семинарии». По всей видимости, в его обязанности входило и наблюдение за архиерейскими певчими. По свидетельству современников, то была самая некультурная, пьяная и распущенная часть бурсы. Они пользовались особыми привилегиями: жили в певческом корпусе при Архиерейском доме, получали жалованье, имели более свободный дисциплинарный режим. О нравах, господствовавших среди них, свидетельствует журнал семинарского правления. Так, под 1850 годом сообщалось о том, что неоднократно у них отбирали деньги и вещи, чтобы предотвратить их «нетрезвость», особенно усиливавшуюся на Пасхальной неделе. Нередко они и на службы в храм являлись нетрезвыми и устраивали дебоши и потасовки. Общение с ними едва не сгубило и самого Ивана, чуть было не принявшего «образ и подобие певчих», да вовремя он образумился.
Иван учился очень неплохо. В 1850/51 учебном году даже получал архиерейскую стипендию. Как правило, он занимал третье место в списках учеников семинарии. Согласно записям инспектора семинарии архимандрита Илариона, который в течение всех лет обучения ежемесячно составлял списки поведения учеников, Сергиев отличался «добродушием, искренностью, честностью и усердием к делу» (октябрь 1845 года); «в поступках прост и вместе благороден» (июль 1847 года); «при тихом и спокойном природном расположении отличается честностью и добродушием» (июнь 1848 года); «скромностью в поступках, почтительностью и религиозным направлением ума и сердца» (апрель 1851 года).
Думается, что такое поведение давало Ивану возможность «увидеть свет», то есть побывать и за пределами семинарского городка. А в Архангельске было что посмотреть, все же губернская столица! Торжественно и даже величественно обставлялся спуск на воду морских судов, построенных на верфях местного адмиралтейства. Когда, к примеру, спускали корабль «Сисой Великий», «Губернские ведомости» сообщали: «Толпы народа пестрели на пристанях по обе стороны корабля, и даже за Адмиралтейством берег был покрыт множеством народа, несмотря на сильный ветер и холодную погоду»[38]. Может быть, среди них был и видел это великолепное зрелище и Иван Сергиев.
Пышно — с праздничной иллюминацией, громко — с пушечными выстрелами и барабанным боем отмечались дни рождения августейших особ и членов императорской фамилии, военные победы и православные праздники. В праздник Богоявления во время крестного хода на Иордань над городом разносился колокольный звон во всех церквях и толпы народа спускались на берег Двины, а особо отважные опускались в проруби.
36
37
В опубликованных в 1902 году «Материалах для истории православной церкви в царствование Николая I» можно найти характеристику епископа Варлаама, данную ему по результатам ревизии: «грубый, религиозный фанатик, готовый положить на костры и плахи всех, кто не разделял его убеждений, суевер, враг всякой новизны, смотрящий на просвещение как на заразу и порчу нравственности» (с. 381).