Одним из ранних детских впечатлений Ивана Сергиева, сохранившимся у него на всю жизнь, было ознакомление с Евангелием. У отца было Евангелие на славяно-русском языке. Сначала он читал его своему сыну. Потом, по мере овладения грамотой, Ваня сам любил его читать и находил в нем постоянную опору. Вспоминая эти годы, Иоанн Кронштадтский в разговоре с игуменьей Леушинского монастыря Таисией (Солоповой) вопрошал: «Знаешь ли, что прежде всего положило начало моему обращению к Богу и еще в детстве согрело мое сердце любовию к Нему? Это — святое Евангелие. Любил я читать эту чудную книгу, когда приезжал домой на вакационное время; и слог ее, и простота речи были доступны моему детскому разумению; читал и услаждался ею и находил в этом чтении высокое и незаменимое училище. Могу сказать, что Евангелие было спутником моего детства, моим наставником, руководителем и утешителем, с которым я сроднился с ранних лет».
К этому же времени относится и случай, записанный той же игуменьей Таисией со слов самого отца Иоанна: «Однажды ночью Ваня увидел в комнате необычный свет. Взглянув, он увидел среди света Ангела в его небесной славе. Младенец смутился. Ангел успокоил его, назвавшись Ангелом-хранителем»[20].
Известно, что Ваня рос сострадательным к чужому горю и набожным ребенком. Но в остальном он ничем не отличался от детей односельчан. Мог вместе с ними предаваться обычным детским радостям своего возраста — играл «в рюхи» с крестьянскими мальчишками, лазил по деревьям в саду своего деда, священника Михаила…
Поскольку сохранилось немного правдивых сведений о детстве Ивана, то спустя годы, когда Иван Сергиев станет Иоанном Кронштадтским, многие авторы будут обращаться к его ранним летам, додумывать что-то изначально необычное в поведении мальчика. Следуя за известными агиографическими образцами, напишут, что родня сызмальства привыкла смотреть на Ивана как на человека особенного, не от мира сего, имевшего некий особенный благодатный дар, пользовавшегося уважением не по возрасту. Мол, пропадет ли лошадь у мужика — идут просить Иванушку помолиться; случится ли горе какое, или заболеет кто — опять идут к Иванушке, просят помолиться о них… Ну что ж, вполне понятные и простительные «воспоминания».
Как это и было принято в семьях духовенства, по достижении положенного срока старший сын был отправлен на учебу в духовное училище, делая тем самым первые шаги в своей «духовной карьере». В 1838 году родители собрали последние деньги и определили Ивана в Архангельское приходское училище, что действовало при Рождественской церкви в качестве приготовительного для поступления в уездное училище.
Жизнь церковных учебных заведений определялась уставами, утвержденными еще в 1814 году. Весь цикл обучения, от уездного училища до академии, состоял из шестнадцати лет: три двухгодичных класса в училище (низший — приходской, средний, высший) и три двухгодичных отделения (историческое, философское, богословское) семинарии, в академии еще четыре года. Понятно, что пройти весь этот путь суждено было немногим.
Трудности встречались уже в начале пути. Поистине бедствием для родителей было взяточничество училищных и семинарских служащих. Механизм был таков: взятки брали и при поступлении, и в течение года. «Приводят мальчика в училище, отец должен его «явить» смотрителю и пятерым учителям. Явить — значит принести деньги. От беднейшего причетника требовали не менее двух рублей серебром смотрителю и не менее рубля каждому учителю. Священник, так тот и вовсе должен был представить за своего отпрыска вчетверо или, по крайней мере, втрое больше»[21]. Самые большие взятки брали при переводе с курса на курс. Ставки назначали разные — от 5 до 150 рублей. Но кроме единовременных бытовали и текущие поборы. По некоторым подсчетам, в год нужно было платить деньгами до десяти рублей серебром, не считая «натуры» — яиц, муки, говядины и т. д.
Впервые оказавшись в Архангельске — губернской столице, Иван был поражен размерами, благолепием, многолюдием города. На то время здесь проживало не менее десяти тысяч жителей, имелось более тысячи строений, в том числе и каменных. Некоторые из центральных улиц, например, набережная Северной Двины, были вымощены булыжным камнем. На реке, бывшей связующим звеном между Севером и Центральной Россией, содержались 14 пристаней, из которых две были постоянными. Несмотря на то что Архангельск уступил пальму первенства другим российским портам, прежде всего — Санкт-Петербургу, и потерял свое значение когда-то первого «окна в Европу», все же он разительно отличался от того, к чему привык маленький Иван. По реке в город доставлялись товары, отправлявшиеся за границу, — лен, льняное масло, смола, лесной товар. Но главное, конечно, — рыба. Устраивались в городе и ярмарки, на которые сходились поморские ладьи и многочисленные суда с верховьев Двины. Возможно, именно так — по Северной Двине и Пинеге, с попутчиками-торговцами, и прибывали после вакаций в Архангельск учащиеся духовных школ.
Губернская столица встречала всех своим парадным видом. Словно на блюдечке, выдвинуты на набережную лучшие здания города, заслонявшие собой пространство, спрятавшееся за ними. На одном из высоких холмов в конце города белела Кузнечевская церковь, а на другом — высились купола Архангельского собора, обрамляющие открывшуюся картину. Вид ошеломил сельского мальчишку, подавлял и по первым впечатлениям казался враждебным.
Рождественская церковь, а вместе с ней и приходское училище находились в южной части города, где проживали в основном торговцы. Неподалеку, на берегу Двины, располагался Михайло-Архангельский монастырь с самым древним храмом в городе — во имя архистратига Михаила, построенным в конце XVII века по типу московского Успенского собора. Учащиеся жили на частных квартирах. Ясно, что родители искали подешевле, среди людей своего же круга: вдовы духовных, дьячки и причетники, обслуживающий персонал духовных школ — то есть это были люди скромного достатка, даже бедные, которые, естественно, не могли создать ученикам необходимых условий для учебы и отдыха. Нередко мальчики восьми-десяти лет попадали в скверные условия обитания, где, по словам современника, ребенок видел «отвратительную нищету, неразлучные спутники которой: грязь, грубость — до зверства, самые страшные пороки, которые не считают нужным даже скрывать… Его заставляют быть орудием и даже участником разных мерзостей: воровать, бегать за водкой и т. п.»[22].
Один из бывших семинаристов дал живописную картинку подобного обиталища, содержавшегося лакеем епархиального владыки. Навсегда запомнилось ему, как хозяин смотрел «свысока не только на нас, но и на родителей наших». Как, впервые придя на квартиру, он застал здесь несколько «богословов» и «философов» — воспитанников семинарии, прибывших после вакаций продолжать свое просвещение. «Иные из этих ученых молодых людей важно расхаживали, жадно куря сквернейший табак; другие сидели за бутылкой водки, стараясь разрешить ученый философский вопрос о том, «цепь привязана к собаке или собака к цепи?»[23].
В такой обстановке мальчикам было не до занятий.
Приходское училище содержалось на средства епархии и родителей, определяющих детей на учебу. Принимались в основном дети духовенства. Занятия велись ежедневно. По средам и пятницам Великого поста и в дни церковных праздников ученики посещали архиерейскую Крестовую церковь или церковь Михайло-Архангельского монастыря.
В училище было более пятидесяти человек. В каждом классе — смотритель, инспектор и несколько учителей. Правда, учителей не хватало и бывало зачастую так, что каждому из учителей приходилось вести несколько предметов, подчас весьма разнородных. Оценки успеваемости учеников производились по трем направлениям: успехи, способности, прилежание. Велись инспектором и специальные журналы, в которых ежемесячно делались записи об успехах учеников. За поведением воспитанников во внеучебное время присматривали особые служители, в штате значилась «нянька для малолетних бурсаков».