Но дни шли за днями, сменяли друг друга месяцы, подошел к концу последний из четырнадцати лет, которые царь получил за убийство Старицкого князя с двумя его сыновьями, а покойный Димитрий так ни разу и не появился, и чего от него ждать, Иоанн не знал.
Неизвестность страшит хуже всего, и потому от всех этих переживаний у него, как у дряхлого старика, стали мелко-мелко трястись руки, борода, которую и без того нельзя было назвать пышной, еще больше поредела, а глаза все время слезились.
Какое-то знамение он все-таки увидел, но было оно загадочно и совершенно непонятно, в какую сторону его истолковать и к чему приложить. Это произошло в самом начале зимы, аккурат в тот день, когда во всех соборах Москвы совершали службу по царевичу Ивану, который ровно два года назад ушел из жизни.
Стемнело. Иоанн вышел на красное крыльцо своих палат, чтобы полюбоваться первым в этом году снегопадом. Вот тогда-то он и увидел на очистившемся от туч дальнем краешке небосвода большую хвостатую звезду. Мало того что ее путь лежал между крестов на куполах церквей Ивана Великого и Благовещенья, так и сама звезда несла в своем хвосте некое подобие креста.
— Знамение, — прошептал царь пересохшими губами. — Что же ты несешь-то? Смерть мою, али… — договаривать он не стал. Очень хотелось думать, что али, и в то же время он боялся сглазить.
Веривший ворожеям и прочим гадалкам, сведущим в чародействе, Иоанн распорядился собрать в Москву всех ведуний. Польстившись на царские посулы осыпать золотом, в столицу гурьбой потянулись нечесаные деды и грязные бабки в лохмотьях. Удалось набрать аж шесть десятков.
Всех их разместили в специально выделенном тереме, причем в разных помещениях, и каждому для начала был задан один и тот же вопрос: «Когда?» Тех, кто недоуменно спрашивал в свою очередь: «А что когда?», безжалостно стегали кнутом и выгоняли прочь. Били за обман и шарлатанство. Коль ты не можешь ведать даже вопроса, какая из тебя ведунья.
После воспитательных процедур число собравшихся уменьшилось вчетверо. Но ответы оставшихся тоже были по большей части туманными и неопределенными.
— До первых грибков, — категорично ответила толстая неопрятная старуха.
— Егда взойдет волчье солнышко и пустит три луча на землю… — многозначительно вещала другая с огромным бельмом на правом глазу.
А еще одна, с лицом, напоминавшим печеное яблоко, и крючковатым носом, ощерив в ухмылке последний клык, торчавший из беззубого рта, и вовсе отказалась отвечать. Так и сказала:
— Ведаю, но не скажу. Поначалу злато давай, а уж за мной не застоится.
Богдан Бельский, которому было поручено это пестрое галдящее общество, бился с нею уже третий день, но упрямая старуха была непреклонна, а он и без нее-то упарился, каждый день мотаясь как проклятый от их терема в царевы покои.
Пробовал Бельский и кнутом пригрозить, мол, добром не хошь, так на дыбе иначе запоешь, но нахальная ведьма и тут не спасовала.
— Пугаешь? — зло прошипела она. — Погоди, вот выщипают тебе бороденку по царскому повелению, иначе запоешь. А свою смелость не предо мной, а, вон, пред женкой своей выказывай, ежели силы найдутся.
С этими словами она проворно запустила руку куда-то между ног, что-то долго выискивала под заскорузлым тряпьем, потом извлекла на свет волосок и своими грязными длинными когтями принялась быстро отщипывать от него по кусочку.
— Это тебе послед, это без наслед, это на закуску, а это вприкуску, — бормотала она непонятно, завершив торжествующим тоном: — Вот тебе пострел и не сумел, — и ехидно усмехнулась опешившему от такой наглости Богдану. — Иди, милый, пробуй. А как не выйдет, сызнова ко мне приходи. Тогда, может, и договоримся по-доброму.
Бельский хотел тут же приказать ее выдрать, но потом передумал. Как чувствовал. Надо ж приключиться такому, что в эту ночь у него и впрямь ничего не вышло. Сроду осечек не было. Напротив, жены всегда не хватало, а тут эдакий конфуз…
«Не иначе как совпадение», — поначалу решил он. На третью ночь понял, что нет. Сумела все-таки старая хрычовка сделать. Пришлось отставить спесь и взмолиться, чтоб ведьма все отменила.
— Ослобони, старая, от своего заклятья, Христом богом тя прошу, ослобони, — канючил он, пока бабка Лушка, как она себя назвала, не смилостивилась и не вернула все обратно.
Ночью, убедившись, что ведьма не соврала и на самом деле его простила, успокоенный Богдан Яковлевич принялся размышлять, что делать с нею дальше. Получалось, что эта Лушка действительно могла многое. Тогда ее тем более нельзя выпускать. А вдруг государь, услышав свой назначенный срок, сам решит потолковать с нею, тогда что? А тогда самого Бельского неминуемо ждал кнут за самовольство. У царя с этим строго. Коль сделал не по его, не посмотрит, что ты его любимец, отдаст катам, а те и рады стараться. А то и еще хуже, посохом своим учить начнет. А тот ох и острый. Им приложить, так похуже, чем кнутом, получится — достаточно царевича Ивана вспомнить.