Епископом он стал в середине лета 1958 года, когда умирающий Пий XII произвел его в ауксилиарии (помощники) краковского владыки, дав символическую кафедру в египетском Омби (каждый епископ должен иметь епархию, пусть и существующую только на бумаге). Кандидатура Войтылы шла девятой в числе выдвинутых примасом. Предыдущие восемь отклонили польские власти[275]. Войтылу, очевидно, одобрили именно в силу его аполитичности. Косвенно об этом может свидетельствовать то, что личность нового иерарха поначалу не заинтересовала тайную службу Польши – папку на него завели лишь в самом конце 1958 года[276]. Более точно судить о причинах мы не можем – церковные архивы (как в Польше, так и в Ватикане) закрыты для исследователей извне. Зато открыты архивы польской госбезопасности, и оттуда мы узнаем, что карьерный рост Войтылы вызвал зависть у некоторых краковских священников, почитавших себя более достойными такой чести.
Один из них, Владислав Кульчицкий, которого еще в 1949 году склонили шантажом к сотрудничеству, написал в донесении Службе безопасности, будто сотрудники курии и некие эмигранты из США заставили Базяка оправдываться с выбором столь молодого помощника: «<…> он объяснил, что ему нужен был суффраган (так в тексте. – В. В.) для тяжелой работы, а не для сопровождения. Войтыла же вырос в новых общественных реалиях, хорошо знает коммунизм и проблемы рабочих, вот такой ему и необходим, особенно ввиду вопроса Новы Хуты, где надо организовать приходскую и общественную работу, и вообще, он тут хозяин в Кракове и может выбирать себе помощника»[277].
Возможно, нечто такое и было сказано архиепископом (звучит очень правдоподобно), но агент явно сгустил краски, представив мнение курии как открытое недовольство. Присутствовавший на том же собрании ксендз Станислав Дзивиш (позднейший секретарь Иоанна Павла II) держался иного мнения: «Не было никакой оппозиции»[278]. Кульчицкому вообще свойственно было выпячивать малейшие намеки на конфликт – он прекрасно знал, чего от него ждут кураторы, и старался оправдывать доверие.
Странный, но нередкий тип глубоко двуличного человека представлял собой этот священник. О таком и не скажешь в точности, когда именно он притворяется. Высокообразованный, много переживший (четыре года провел в нацистских застенках), Кульчицкий дружил с послом эмигрантского правительства Польши в Ватикане и сумел войти в доверие Вышиньскому, который даже сделал его своим исповедником и ввел ксендза в состав суда примаса. Однако Кульчицкий, очевидно, мечтал о большем. Чем-то он напоминал другого агента из окружения Вышиньского – монахиню-францисканку Марию Леонию Грачик. Ярая антикоммунистка, она провела два года в тюрьме за враждебную деятельность, пошла на сотрудничество с госбезопасностью и была отправлена следить за примасом в месте его интернирования. Вышиньский явно не доверял ей, и справедливо – ее донесения для тайной службы полны яда и желчи, источаемых в отношении архиепископа, которого она считала заносчивым человеком и комедиантом. Однако в беседах с ксендзом Скородецким – еще одним соузником Вышиньского – она высказывалась о примасе в противоположном духе, всемерно выражая тревогу за его судьбу (об этом известно из донесений Скородецкого, который тоже был сексотом)[279]. Когда же сестра Мария была собой: ненавидя примаса или заботясь о нем? А когда был искренен Кульчицкий? Оба они не по доброй воле пошли на сотрудничество с органами, но, раз начав «стучать», проявили в этом немало рвения.
Известие о повышении застало Войтылу на сплаве по Мазурским озерам. К счастью, отправляясь в поход, он оставил адрес для корреспонденции. Под документом стояла дата – 4 июля, день освящения Вавельского собора. Знаменательное совпадение! Растерянный, он помчался в Варшаву, где встретился с примасом и робко заметил ему, что слишком молод – всего 38 лет. Вышиньский ответил новоявленному епископу: «Эта слабость быстро лечится. – И добавил в духе Сапеги: – Прошу не противиться воле Святого отца».
275