Приходилось ежедневно служить мессу. В определенные дни перед престольными праздниками процессия шла через город к церкви, где должна была состояться служба, останавливаясь по пути, чтобы выслушать просителей, поэтому процессия и служба занимали весь день. Таких престольных служб насчитывалось более девяноста, включая праздники Святой Девы Марии, постные дни, Рождественские службы, праздничные службы во время Великого Поста и большую часть воскресных дней и праздников во время других постов.
Каждый из христианских праздников отмечали не менее четырех дней. Всего их насчитывалось более ста семидесяти, и все они требовали сложных и продолжительных церемоний.
У Джоанны оставалось совсем мало времени для управления и для того, чтобы улучшить жизнь бедняков и повысить образование священников.
В августе напряженная литургическая жизнь была прервана собранием синода. В Рим съехались шестьдесят семь прелатов, включая всех провинциальных епископов, а также франкских епископов, присланных королем Лотаром.
Два вопроса, представленных на рассмотрение синода, имели для Джоанны особое значение. Прежде всего внедрение в практику погружения евхаристического хлеба в вино, а не причащение Святыми Дарами по отдельности. За двадцать лет, минувших с того дня, когда Джоанна предложила осуществить это в Фульде, чтобы предотвратить эпидемию, идея приобрела популярность, а в земле франков это стало традицией. Римские священники, конечно не знавшие о том, что именно Джоанна ввела эту методику, отнеслись к ней с подозрением.
— Это нарушение Божественного закона, — негодовал епископ Касгельский. — Ибо в Святом Писании ясно сказано, что Христос дал тело Свое и кровь Свою апостолам отдельно.
Все закивали.
— Епископ говорит истину, — сказал Пото, епископ Тревильский. — О подобной практике не упоминают писания Апостолов, следовательно, она должна быть запрещена.
— Неужели нужно отказаться от идеи только потому, что она новая? — спросила Джоанна.
— Мы во всем должны руководствоваться мудростью древних, — мрачно ответил Пото, — тем, что проверено веками.
— Старое когда-то было новым, — заметила Джоанна. — Новое всегда предшествует старому. Не глупо ли искоренять то, что чему-то предшествует, и поощрять то, что за чем-то следует?
Пото нахмурился, пытаясь постичь столь сложную диалектику. Подобно большинству его коллег, он не умел вести классические дебаты, полагаясь на цитаты из авторитетных авторов.
Обсуждали это долго. Джоанна, конечно, могла бы навязать свою волю декретом, но предпочла тирании убеждение. Ей все-таки удалось убедить епископов. Обряд погружения отныне будут совершать в земле франков, хотя бы в ближайшее время.
Следующий вопрос касался самой Джоанны, поскольку речь шла о ее старом друге Готшалке, монахе, которому она когда-то помогла обрести свободу. Франкский епископ доложил, что у Готшалка снова возникли неприятности. Новость опечалила, но не удивила Джоанну.
Теперь против Готшалка выдвинули серьезное обвинение в ереси. Рабан Мор, аббат Фульды, став архиепископом Майнца, прослышал, что Готшалк распространяет радикальные теории. Желая отомстить своему давнему противнику, архиепископ приказал заключить Готшалка под стражу и жестоко избить.
Джоанна нахмурилась. Жестокость, с которой такие якобы благочестивые люди, как Рабан, обращались со своими братьями-христианами, всегда поражала ее. Язычники-норманны пробуждали в них меньшую ярость, чем верующие христиане, посмевшие хотя бы слегка отступить от строгих доктрин Церкви, «Почему мы более всего ненавидим ближних?» — думала она.
— В чем сущность этой ереси? — спросила она Вулфрама, главу франкской церкви.
— Прежде всего монах Готшалк утверждает, что Бог разделяет людей на тех, кто должен жить, и тех, кто обречен на гибель. Во-вторых, что Христос умер на кресте не за всех людей, а только за избранных. И, наконец, будто падшие люди умеют лишь сострадать и не проявляют свободу воли ни в чем, кроме зла.
«Вполне в духе Готшалка», — подумала Джоанна. Убежденный пессимист, он закономерно придет к теории о неотвратимости судьбы. Но в его идеях не было ничего еретического и особенно нового. Блаженный Августин говорил то же самое в своих великих работах De civitate Dei и Enchiridion.