Ганс не мог понять, действительно сборщик сочувствует ему, или издевается. Потому как голос сборщика податей не выдавал никаких эмоций. А лица не было видно – оно скрывалось за плотной маской шлема. Даже глаз не было видно через мелкую сетку забрала. Как он к чертям собачьим ориентируется в пространстве и не падает с эдаким ведром на голове?
– А давайте ка мы с вами заглянем под пол в вашем доме, – зазвучал глухой голос из ведра. От этих слов сердце Ганса глухо застучало – Вряд ли там что будет, но есть крестьяне которые любят прятать то, что принадлежит князю и богу. Пусть же мой друг, мой слуга и паж копнёт слегка лопатой, один разок. Он ничего не порушит, это так, для порядка.
Ганс ужаснулся тому, что если даже в таком неудобном шлеме сборщик податей все видит, что же он может увидеть, если снимет его.
Хотя паж не очень то сильно и походил на оруженосца – по обмундированию он был натурально рыцарь, и сам весь был закован в железо с головы до пять. Только забрало – в отличие от хозяина – было поднято, две его половинки торчали вверх. Похоже в шлеме ему было душно.
Из дырки в несколько сантиметров шириной и высотой, были видны глаза да ещё торчали усы. «Молодому пажу» было лет сорок. Он отодвинул Ганса одним движением руки, небрежно так и даже как то нежно и направился внутрь дома.
В руках пажа словно из ниоткуда материализовалась лопата. Хотя, конечно, она не материализовалась, она там была всё время. Просто крестьянин все это время старался не смотреть на незваных гостей – вот и вся магия.
Слуга тем временем вошёл в дом – не большой, но и не конура. Походил туда-сюда, пока, наконец, не остановился в тот момент, когда сборщик легонько кивнул ему с порога.
Слуга сдвинул с места ковровую дорожку, сшитую из красных, белых, чёрных, и ещё бог знает каких поперечных полосок. Вонзил лопату в земляной, утрамбованный пол.
Но копнул не разок, и не два – как сказал до этого сборщик – а столько, сколько потребовалось чтобы ощутить, как лопата воткнулась во что-то. Это были залежи свёклы, переложенные листьями.
Отец семейства – Ганс – не побледнел, он уже и без того был бледный. Только опустил молча и обречённо подбородок на грудь. Когда Ганс отважился посмотреть на гостей, то ему показалось, что сборщик податей раздался до ширины дверного проёма и закрыл собою белый свет.
Помощник сборщика работал молча, медленно расширял яму, пока на лопате не оказалась оранжевая крупа. Она вполне годилось для фуража, и её было вдоволь. Куда больше чем один мешок.
– Ой, а вы наверное забыли про это хлебушек. О, да тут же ещё и картошечка, и свёкла. Как же обрадуется боженька, что вы такое щедрое пожертвование сделали во славу князя.
Сборщик податей произносил эти слова все с той же безразличной холодностью, как машина. Но он остановился – что-то отвлекло его.
– Каки славные у вас детишки, – бросил он двум пухленьким личикам со взъерошенными волосами, которые торчали из за занавески на печи и смотрели с открытыми ртами на невиданное чудо – людей в железной одежде!
Впрочем на этом красноречие сборщика закончилось. Он обернулся в дверном проёме и удалился. Сев на коня, и взяв уздцы в руки, сборщик податей застыл как статуя, и в таком положении ждал, пока его подручные вынесут содержимое погреба и погрузят все на телегу.
Когда дело было сделано, уже порядком обрюзгший обоз с фуражом и кое-какими продуктами медленно пополз в сторону леса. Отряду нужно было успеть разбить лагерь, так как дело шло к ночи.
А там за лесом их ждала последняя деревня, до которой было несколько дней пути.
4
Только сборщики подати скрылись из виду, как Ева, жена Ганса, запричитала – чем же я буду кормить теперь моих деток. Как теперь жить то? Дальше – пуще, Ева начала лупить детей – я же говорила вам не показываться ни в каком случае на глаза, сидеть на печи и нос не сунуть.
Потому что должен приехать сатана-диявол, теперь то он их заберёт, непременно заберёт и утащит в лес.
Но быстро смягчилось сердце Евы и она расплакалась. Обняла детей – которые от её криков тоже принялись плакать — и так сидела с ними, опёршись спиной о печь, и пачкаясь о белую глину, пока все трое не успокоились.
А Ганс стоял и смотрел то на разрытый пол, то на свою семью.
И сердце его рвалось на части. Жалость склизким комком подступала к его горлу, когда он смотрел на жену и детей. Затем он переводил взгляд на оставшиеся запасы, и наваждение спадало – собиратели податей вытащили едва ли половину, а то может и третью часть.
И так стоял он и думал озадаченный происходящим, а на улице уже занималась первая вечерняя звезда, или как ещё её называют на древнем, почти мёртвом языке книжников и магов – люцифер.
5
Время шло, дни сменялись, а сердце Евы то ожесточалось, то вновь смягчалось.
Все чаще Еве приходило в голову, что именно её дети виноваты в случившемся. Больше того, в последнее время они стали много есть, и так быстро расти – маленькие обжоры! – такими темпами семья может и не пережить эту зиму. Так ей казалось.
Отец семейства Ганс по началу думал, что Ева шутит шутки. Утирая слезы и пот своим фартуком, возясь у печи, Ева причитает больше для того, чтобы пристыдить детей, думал Ганс. Чтоб Иоганнес и Маргарет в следующий раз слушались мать, и если сказано сидеть на печи и не попадаться никому на глаза – то чтоб сидели и не высовывались.
Гансу было стыдно в этом признаться, но до поры до времени такое положение дел устраивало его – наконец то Ева хоть на время перестала пилить его.
Так продолжалось до тех пор, пока Ева не попросила мужа отвести детей в лес и там оставить.
– Потому как помрут они оба с голоду, если останутся с нами, – заявила она Гансу, а ещё – добавила она – если начнётся голод в деревне, то другие жители деревни могут прийти к ним, отобрать их детишек, и съесть. У других то поди ещё больше чем у них отняли пожитков в счёт крестьянского налогового платежа.
Ева распалялась все больше, начала махать руками. Она с полной уверенностью утверждала, что другие жители затаили злобу на их семью, за то что сборщик податей что-то да оставил в закромах. Последним её аргументом стало.
- А что если мы сами изголодаемся и набросимся на своих детей и поджарим их как молодых барашков?
Закончив свою тираду она расплакалась.
– Мы себе потом никогда не простим этого. Ганс, отведи их в лес, такая смерть будет более милосердной.
Ганс пришёл в ярость от таких слов и влепил Еве затрещину, да такую, что ей ещё два дня было тяжело говорить, а на щеке ещё долго красовался багрово-синюшный след.
Но прошёл день, а Ганс уже и сжалился над женой, извинился перед ней, обнял. Прошёл ещё день, и Ева опять завела старую песню, но на новый лад. Куда тоньше, и издалека. Ганс замахнулся на неё, но увидев синяк уже не решился бить. А ещё через пару дней он уже не в силах был даже голос поднять.
Прошло две недели – и Ганс ведёт своих детей Иоганнеса и Маргарет в густой лес за деревней.
Здесь бы отлично подошли две пословицы – капля камень точит; и муж и жена – одна сатана!
6
Здесь вы можете сказать – да это же та самая сказка про хлебные крошки! Будь это сказкой, так бы оно и было, но вы уже догадались поди, что это не сказка вовсе, а всамделишная правда!
Не было камешков ни у Иоганнеса, ни у Маргарет, чтобы бросать их незаметно по дороге от дома, и потом найти путь домой по оставленному следу. Да и хлебные крошки слабо годятся для того, чтобы помечать ими столь длинный путь, что проделали Иоганнес, Маргарет и Ганс.