Джеордже вынул из кармана жилетки засаленный кошелек и, не проронив ни звука, отсчитал, сколько полагалось. Аврум бережно собрал в горсть монетки и, позвякивая ими, пошел в свою клетушку. Илие не утерпел и крикнул ему вдогонку с такой гордостью, точно он и платил:
— Что, видал, хозяин? Вот то-то, в другой раз не бурчи!
Один из парней, раздразненный запахом спиртного, ударил кулаком по столу и загорланил так, что задребезжали стекла. Вмиг ожили и остальные, как будто волна радости прилила им к сердцу. Тотчас вся корчма загудела от их диких, неистовых криков.
Когда они особенно усердствовали, на улице раздались еще более буйные выкрики и гиканье. Некоторое время обе компании точно состязались, кто кого забьет. Но чем ближе подходили те, кто был на улице, тем сильнее орали. А когда нагрянули в корчму, Джеордже и его парням пришлось и вовсе умолкнуть. Впрочем, и вновь прибывшие вместе с музыкантами вскоре тоже унялись, устав от натуги; гиканье сменилось оглушительным гамом, среди сиплых окликов, сердитых приказаний, нетерпеливых возгласов лишь иногда различалось более явственно:
— Хозяин, чарку, да сладкой!
— А ну, поживей, Аврум!
— Куда ты провалился, супостат, проклятущее племя!..
Парням уже не хватало скамеек. Цыгане примостились за столом Иона, только Гэван остался в углу возле контрабаса. Уйма бутылок и стаканов появилась на столах. Спиртной дух сливался с крутым табачным дымом и острым запахом пота. Все говорили наперебой, чокались, кричали, распевали. У всех не сходила с языка брань, костили господом и всеми небесными силами и музыкантов, и Аврума, и самого господа.
Между тем стемнело, и комната освещалась только закоптелой лампой, подвешенной к потолочине. В чахоточно-желтом и трепетном свете люди казались пьянее, чем были, диче сверкали глаза, мосластые голые руки с напруженными, как голодные змеи, мускулами поминутно взмахивали над отуманенными головами, предостерегая или грозя расправой. Голоса все больше густели и сипли, речь становилась грубее, а ругань озлобленнее. Потные лица отливали у кого медно-красным, у кого желто-зеленым блеском; из одуряющего гвалта взмывали, перекрывая его, то необузданный смех, то зычное рыганье, то протяжный вопль.
Симион Лунгу, вдрызг пьяный, навалившись на угол стола, ругал свою жену, стоявшую рядом с младенцем на руках. Она тянула мужа за рукав и монотонно приговаривала, не обращая внимания на его брань:
— Идем, Симион, ну идем домой, тебе завтра чуть свет вставать, за дровами надо, а то мне и затапливать нечем… Идем, ну идем…
Симион плакался собутыльникам, не слушавшим его, бранился, пил, потом и жена подсела к нему, уняла ребенка, дав ему грудь, сама смеялась и тщетно взглядывала на одного из парней, помрачневшего от выпивки.
Парни поочередно чокались с музыкантами, которые прочувствованно играли застольные дойны, тягучие, бесшабашные, как распущенная женщина. Бричаг уже изрядно опьянел, но его смычок выводил еще певучее. Холбю разобрало больше, и он так фальшивил, что самому было стыдно. Один только Гэван оставался трезвым, и ради спасения контрабаса, и потому что был он пьяница, каких мало, мог выдуть ведро спирта, не поморщившись.
Ион испытывал такую горечь, что и ракия была ему не в радость. Стыд, пережитый им во время стычки с Василе Бачу, тяжелым камнем лег на душу. Он старался не думать о происшедшем, но его рассудок был отравлен обидой. Все упорнее затягивало его в свои сети страшное желание бить, крушить, на чем-то сорвать злость. По временам он поглядывал краешком глаза на другой стол, за которым повеселевший Джеордже распивал и дудел своим грубым, неприятным голосом «господскую» песню, поблескивая глазами с надменным и вызывающим видом. В одну из таких минут, когда Ион воровато посматривал на него, вдруг точно пелена спала с его глаз. Он вспомнил, что Илие Ону видел его в саду, как он обнимался с Аной. Теперь Илие сидел рядом с Джеордже. Илие, верно, передал ему, а Джеордже натравил Бачу. И так как Ион не смог расправиться с Бачу, он пришел к мысли, что должен расправиться с Джеордже. Едва возникло это решение, оно уже не давало покою. Он изнывал и мучился, не зная, как начать. В этот момент в корчму заявился Титу Херделя. С его приходом гам на миг приутих.
— Добрый вечер! — сказал Титу, слегка смутившись, потому что все взгляды обратились на него.
— Добрый вечер! — чуть не хором отозвались все и потом опять загомонили еще пуще.
Титу пришел больше из любопытства. Он предчувствовал, что стычка на гулянье не пройдет без последствий, и ему не терпелось зайти к Авруму, посмотреть, что там происходит. За ужином в семье Хердели подробно обсуждали происшествие и все стали на сторону Иона, потому что он был их соседом и потому что сын Гланеташу был умнее всех парней в Припасе. Закрыл дискуссию Титу, важно заявив: