Когда он ходил в сельскую школу, он был любимым учеником Хердели, который постоянно донимал Гланеташу, что надо бы отдать Иона в училище-лицей в Армадию, в господах будет. Гланеташу под конец согласился еще и потому, что на все это дело не требовалось больших денег. Только и траты что на книжки, а их можно было купить подержанные, да плата за обучение — три злотых. Херделя избегался и исхлопотался, пока не скостили и эти три злотых, — очень уж прилежный и смышленый был паренек. К хозяйке селить его не было надобности. Он мог ходить в лицей из дому, брать с собой еду на день, а вечером возвращаться, — от Припаса до Армадии пройтись полчаса… Однако после двух месяцев ученья Ион больше не захотел ходить в училище. К чему трудить голову разной наукой? То, что ему требуется, он знает. И потом, куда милее пасти коров на жнивье, ходить за плугом, косить, не разлучаться с землей… И Гланеташу насколько неохотно отдавал его в лицей, настолько же легко примирился с тем, что Ион перестал учиться, только жалко было выброшенных на книги денег. Уж лучше бы пропить их, чем пускать на иные бесполезные чудачества. Ион, однако, вовсе не отказался от книг. Он хранил их и почитывал по праздникам, пока не зачитал до лоскутов. А после стал для развлечения брать у учителя то сказки, то старые газеты…
Теперь Ион косил вовсю. Валы ложились ровные, тяжелые, пахучие. Когда взошло красное и заспанное солнце, Ион чувствовал легкое онемение в пояснице, а его пальцы точно приросли к косовищу. В конце ряда он распрямлял спину, вытирал косу пучками мягкой травы, трогал бруском и, отдышавшись, снова принимался за дело. Усталость только разжигала его, как страсть. Труд, каким бы он ни был суровым, манил его, как искушающее желание.
Солнце выше всходило на небо, сбирая своими теплыми лучами капли росы с полей, и все живительнее был воздух. Всюду кругом люди копошились, как белые букашки, с великим напряжением сил добывая плоды земли. У парня пот катил градом по щекам, по груди, по спине, капли скатывались по лбу между бровей и, падая, уходили в глинозем, как бы роднее связывая человека с землей. Ноги у него болели, спина горела, руки отяжелели, точно свинцом налились.
Время подходило к завтраку, он остановился отереть жаркий пот, ливший с него ручьем, от палящего зноя так и горела кровь. Он опять посмотрел в низину, на село. Лицо его засияло радостью. По тропинке медленно взбиралась в гору Ана, неся корзинку и то и дело переменяя руку.
— Эгей, Ануца-а-а! — крикнул Ион, вмиг забыв и жару и усталость.
Девушка была еще далеко, она вскинула голову, увидела его и откликнулась тоненьким, как волосок, голосом:
— Ээ-эй, Ионикэ!..
Ион пошел ей навстречу, в конец покоса, обращенный к тропинке. Лицо у Аны раскраснелось от жары и покрылось потом. Она поставила корзинку и медленно сказала:
— Несу вот поесть отцу… Он с двумя работниками сено косит на горе.
Ион смотрел на нее и невольно думал: «До чего же худущая и некрасивая!.. Ну как полюбишь такую?..»
Девушка, потупившись, попрекнула его с укоризной в голосе:
— Ты не пришел вчера вечером… А я тебя прождала до самой ночи…
— Уж больно я озлился, Ануца, сама понимаешь… Ты видела, как меня осрамил дядя Василе?..
— Будто ты не знаешь, какой он, когда напьется… — Потом, помолчав, она добавила: — А ты и выместил на Джеордже…
— Да потому, что Джеордже ого какой зловредный! — отрезал Ион с таким диким блеском в глазах, что Ана даже содрогнулась.
Они постояли еще немного, не говоря и не взглядывая друг на друга. Потом девушка растерянно взяла корзину и сказала:
— Ну я пойду, а то отец, верно, заждался…
— Иди, иди, — просто сказал Ион.
Ана пошла по тропинке на гору. Пройдя несколько шагов, она обернулась с кроткой улыбкой, а Ион при этом снова подумал еще угрюмее:
«Страх какая худущая и некрасивая, бедняга!..»
Он провожал ее глазами, пока она не скрылась за поворотом. И когда увидел, как она покачивается на ходу, точно захирелая тростинка, в которой нет ни крепости, ни жизни, в нем дрогнуло сердце и он с горечью подумал: «Эх, из-за кого терплю обиды и ругань!»
Он постоял в забытьи, но вдруг опомнился, тряхнул головой, как бы противясь слабости, и сурово сказал себе: «Кисну, как старая дура. Будто уж я не сумею выбиться из нищенства… Чего там, не плоха Ануца! Надо быть остолопом, чтобы отворачиваться от счастья из-за каких-то там слов…»
Он хотел опять приняться за косьбу, когда позади раздался звонкий голос:
— Все лентяйничаешь?
От души его отлегла вся забота, когда он увидел приближавшуюся Флорику, румяную, круглолицую, улыбающуюся, резвую, как само искушение. Оторопев от радости, он пролепетал: