— Это ты, Ионикэ? — мягко прошептала она без всякого удивления.
— Я, я, — проговорил Ион.
Девушка села на приспу и съежилась. Ночной холодок пронимал ее. Она прижалась к Иону и горячо зашептала:
— Я как чувствовала, что ты придешь… Ждала тебя…
Иону ее слова показались притворными. Как она могла знать, что он придет, когда он и сам этого не знал? И все-таки он, не помня себя, уже обнимал и целовал ее. Тепло ее тела пьянило его. Он чувствовал, как в нем закипает кровь, бешено сжал ее в объятьях и вдруг сказал хриплым голосом, точно чья-то чужая рука сдавила ему глотку:
— Слушай, Флорика, ты знай, что я женюсь на тебе, хоть тут что будь!..
Девушка вздрогнула от счастья. Глаза ее заблистали в ночной тьме, и этот блеск пронизал его душу.
Обнимая ее, Ион чувствовал своей грудью ее грудь. Он нашел ее губы и исцеловал их…
Распекание Иона в церкви вызвало в доме Хердели бурю негодования против священника. Даже учитель, при всем его миролюбии, не побоялся многократно заявить своим домочадцам:
— Разве это поп?.. Это свинья, а не поп! Да еще злобная свинья!..
— Помело! — воскликнула жена учителя, увидя в окно проходившего по улице Белчуга. Он был хмурый, во встрепанной бороде его застряли соломинки, сам весь в пыли, грязный, потный и расхристанный, как сиволапый извозчик.
Дочери сочли это прозвище превосходным и с тех пор, говоря о Белчуге, только «помелом» и звали его и при этом, конечно, покатывались со смеху.
Сам Херделя опасался, как бы их возмущение не дошло до ушей священника. Он всегда стремился ладить со всеми, никого не обижать, так оно легче лавировать в жизни, полной огорчений. Судьба послала ему столько невзгод, что он поистине нуждался в людской благожелательности…
Вот уже пятнадцать лет он учительствовал в Припасе, в государственной школе. Попал он сюда благодаря особой милости инспектора Чернатоня, который любил его как брата. В Фелдиоаре, где он прежде был коммунальным учителем, у него имелась пасека, славившаяся на весь край. Инспектор, и в особенности его жена и дети, очень любили чистый мед. Херделя, зная за Чернатонем эту слабость, всякий раз, когда бывал в Бистрице, непременно являлся к госпоже инспекторше с ящичком белейших сотов. В благодарность Чернатонь, как только представилось место в Припасе, по-дружески спросил его: «Хотите учительствовать в государственной школе?» Херделе еще никогда не выпадала такая великая честь. Инспектор, перед которым трепетало все учительство, сам предлагал ему повышение!.. При всем том он не мог решиться сразу дать ясный ответ. Дело было слишком серьезное. В государственных школах требовалось знать венгерский язык, с которым Херделя был не в ладах. Спору нет, он немножко понаторел, сочиняя крестьянам Фелдиоары «ябеды» и «слезные прошения», — причина печальной памяти раздоров с письмоводителем, — но он понимал, что такими знаниями венгерского не обойдешься. Потом, перейти на государственную службу в некотором роде значило бы переметнуться во вражеский стан. Румын, который должен обучать румынских детей говорить только по-венгерски, — это уже не румын, а чистейший ренегат… Но на другой чаше весов были столь же существенные соображения. Его жалованье в коммуне составляло примерно четверть того, что сулила казна. Правда, он прилично зарабатывал на крестьянских прошениях, потому что делал это быстрее, дешевле и даже лучше письмоводителя, но эти доходы держались на волоске, энергичное вмешательство со стороны письмоводителя могло пресечь их раз и навсегда. Далее, в коммуне ему не полагалось ни пенсии, ни прибавки жалованья, как это было бы на государственной службе, где инспектор обещал зачесть ему и все предыдущие годы, то есть семнадцать лет… Долго мучился и соображал Херделя, совещался и ссорился с женой, которая торопила его не упускать такого случая, — тогда ведь семья меньше нуждаться будет. И вот когда сомнения жестоко грызли его, он вдруг получил письмо от инспектора Чернатоня. Он и поныне хранит его, как документ неоценимой важности. Это письмо заставило его решиться. Вот что писал инспектор: